Абрам Старков - ...И далее везде

В Ишиме оба брата, Иван и Сергей, быстро повзрослели, обстоятельства вынудили к тому: мать умерла в сыпняке, отец приезжал на похороны, потом показывался еще раза два и после пропал на какое-то время: появилась другая семья. Позже он соединил ее со своими детьми, и его жена стала им не мачехой, а матерью, ничем не отличая от собственных. Но это произошло позже, а до этого фактически главой дома был Иван, и Сережа его правой рукой, помощником. Впрочем, сложно определить, кто кому помогал. У них образовался трудовой тандем, — ходили вдвоем по домам таскать воду, паять посуду, дрова пилить, мыть полы, окна, — в котором основной физической силой являлся старший, не только потому, что старший, но и по характеру, невыпячивающемуся, стеснительному: искать работу, договариваться с нанимателем, торговаться, набивая цену, — для него нож вострый, нет ничего хуже, без Сергея он бы в этом смысле пропал; тот с поразительной сноровкой мог обойти, обставить любого конкурента на пути, и без дела, без заработка они и дня не сидели. Особенно хорошо зарабатывали весной, на речной переправе, когда мост через Ишим сносило ледоходом, а перебраться с берега на берег, на базар и с базара — толпы, очередищи. «Ванька пыхтит-сопит, старается на веслах, а я плату за проезд яичками беру, по пятку с каждой бабы, за день до трехсот штук набиралось, два-три десятка на яичницу семье, остальные на продажу; чуть отвлечешься на какое другое занятие, безвозмездно везет охочих на дармовщинку; скажешь: «Вань, ты чего зеваешь?» — молчит, пыхтит, еще яростнее веслами машет, аж шея синяя от натуги; он — перевозчиком, я — кассиром, чьей заслуги больше?»

В интересах, в жизненных устремлениях разошлись: старшего влекло небо, младшего — море. Мы знаем, что и у того и другого желание исполнилось. У Ивана оно возникло в школе, на уроках математики; учителем был человек, влюбленный в воздухоплавание, в авиацию, недоступные ему практически: пораженный в детстве неизлечимым недугом ног, он передвигался на костылях. Но о самолетах, аэростатах, дирижаблях, планерах знал все! И на уроках любую возможность использовал, чтобы выплеснуть эти свои знания. Уроков не хватало, он создал кружок друзей воздушного флота. Старостой — Ваня Копец. Строили модели. И первая взлетевшая над Ишимом модель была его, Ванина. Она летала, а ему, заставившему этот кусок фанеры преодолеть земное притяжение, казалось, что и он тоже взмыл и парит над землей. Но в действительности земля не сразу отпустила его в небо, привязав к себе профессией землекопа, скалолаза, взрывника в геологических экспедициях на Памире. Он попал туда после неудачной попытки поступить в Сызранскую авиашколу. Сдал все экзамены, и был срезан медицинской комиссией. Терапевты нашли какие-то изъяны в легких, в дыхательных путях, черт его знает, что они там обнаружили, и Иван, не заезжая из Сызрани в Ишим, завербовался, мотнул в горы на самую что ни на есть тяжелую физическую работу — назло врачам, не ведавшим, какие чувства и побуждения воспалили они в этом тихом, молчаливом юноше. Он решил доказать в горах, что ему высота не страшна. Но самое страшное испытание он выдержал на глубине, под землей, засыпанный при обвале неудачно взорванной скалы. Он пролежал под камнями сутки, и его легкие, его дыхательные пути хорошо, видно, прочистило, потому что при вторичном столкновении с медициной она отступила, признав Ивана годным но всем статьям в авиацию.

В его лётной биографии Ленинград возникал дважды. В самом начале — курсант. Через десять лет — командующий авиацией округа, полковник, комбриг, генерал.

Между этими рубежами — Севастополь, Москва, Мадрид.

В Севастополе, на Каче под Севастополем, еще курсант. Но в Ленинграде — теория полетов, здесь — сами полеты: научился летать так, что оставили инструктором… Я обещал быть кратким по возможности. И потому изо всех качинских дней — один на выбор. Когда Иван едва не гробанулся, а его друг Володя Шундриков… Ладно, по порядку. Копец взлетел на высоту 1000 метров с заданием войти в штопор, сделав два витка. Машина новая, непослушная, штопора не получалось, не шла, упрямилась. Осерчав, дернул руку, как мог, сильно на себя. Толчок такой, что чуть не вырвало из сиденья вместе с ремнями. Самолет на попа — термин не летный, но применим его — завис на миг в этом положении и тут же стал проваливаться, падать. Неудержимо, неостановимо. Внизу, на аэродроме, замерли: вот грохнется. И облегченно вздохнули все разом: Ивану удалось у самой земли выровнять машину, увести на высоту. В подобных случаях говорят: ценой неимоверных усилий. Выражение стандартное, но усилия-то в самом деле неимоверные. Только не всегда они помогают… Вот как с Шундриковым было. Он шел на посадку, «передал ногу», то есть пережал педаль, и справиться уже с машиной не мог, хотя усилия тоже были неимоверные. Она упала, глухо стукнувшись о землю; счастье, что мотор был выключен… Первым подбежал Копец. Стоит, и слова не в состоянии вымолвить: Шундриков — в обломках, смотрит немигающими глазами, немигающими, но не потухшими, жизнь в глазах.

— Вовка, ты живой? — спрашивает Иван шепотом, словно боясь громким голосом повредить другу.

Молчит.

— Ты живой, Володя? — громче. Молчит.

Высвободили из обломков, подняли, понесли к санитарному автобусу. Все у Шундрикова вроде цело: голова, руки, ноги. Нигде ни кровинки, ни царапины. По дороге в госпиталь заговорил. Заикаясь, с остановками.

— К-куда… м-меня… меня… в-вез-зете?

— В госпиталь.

— З-зачем?

— Ты, понимаешь, летал, ну и… — не договорил Иван.

— Я н-не летал, я т-только собирался… Я спал.

— И что тебе снилось?

— Мне никогда ничего не снится… — Он перестал заикаться. — Я проснулся и пошел на аэродром. А вы меня увозите…

И то же повторил докторам, требуя отпустить на полеты. Отпустили через месяц. Выдерживали на всякий случай. Обстоятельств падения он так и не вспомнил, память отшибло, организм как будто остался в невредимости… А еще через месяц они поехали с Иваном в отпуск к нему, Шундрикову, на родину, в белорусский город Рогачев.

Отец Володи, Павел Андреевич, штабс-капитан царской армии, в гражданскую воевал за Советскую власть, командовал полком. А Владимир Павлович Шундриков в Отечественную получил генерала, он водил в бон дивизию штурмовиков. Его ранило в позвоночник, многие годы лежал в полной неподвижности, врачи полагали, что сказалось все-таки и то падение в молодости на аэродроме… Между прочим, они тогда с Иваном поехали в Рогачев как приятели, а вернулись на Качу родственниками: Володина сестра Нина стала Ване женой.

В Москву, куда Ивана перевели в Академию имени Жуковского старшим инструктором по технике пилотирования (должность говорит о квалификации!), отправились уже втроем, с сыном Алькой, по метрике — Аскольд. Жили на Ленинградском проспекте, окна прямо на аэродром, и среди множества взлетавших и идущих на посадку однотипных машин Нина по неуловимым признакам безошибочно угадывала Ванину. Возвращается после полетов, она спрашивает: «Ты в такое-то время взлетал и в такое-то садился?» А он: «Ты что, от окна и не отходишь?» Отходила, конечно, дел по дому хватает, но по какому-то внутреннему толчку-сигналу оказывалась у своего наблюдательного пункта точно в моменты его взлета и посадки… Вот так она стояла однажды у окна и увидела, что самолет мужа изменил внезапно в воздухе свою конфигурацию, его словно раздуло, преобразив в подобие шара, затем шар начал опадать и снова четко обозначились обычные очертания машины. На дальнем расстоянии да еще снизу невозможно было понять, что же произошло. «Что произошло? Вывозил я на прыжки. Все нормально: прыгают с парашютом — приземляются, прыгают — приземляются. Бортмеханика своего поднял. На земле разбитной парень. Подаю сигнал прыгать. С ноги на ногу переступает, руки дрожат, вертят-вертят кольцо и никак не могут поставить на место. Я левой придерживаю штурвал, правой помогаю с кольцом управиться. Не успеваю. Вырвалось, и купол парашюта, распустившись, лег на фюзеляж, тянет за собой механика. Я его обратно в кабину, втолкнул с силой и тут же почувствовал, что машину заваливает. Гляжу, парашютом накрыло и хвостовое оперение, раздулся, стропы в рулях запутались, мешают им. Самолет трясет и колотит, как в малярийной лихорадке. Не подчиняется мне, не самолет уже это, а воздушный шар, вышедший почти из повиновения. Падаем. Прыгать? Я-то прыгну, а механик? Он ведь спеленат, к машине прикручен, беспомощен. Думаю, потяну к реке. Попытаюсь на воду сесть — крошечный шанс на спасение. И вдруг чувствую, не стали проваливаться, ровнее пошли. Обернулся: при зарывании хвостом вниз купол сползает в отверстие, в паз между рулем поворота и килем. Сползает, сползает, всасывается и висит двумя болтающимися на ветру рукавами. Рули по-прежнему еле-еле слушаются, но фюзеляж освободился от надутого воздухом купола, сила тяжести и сместилась и уменьшилась, машина перестала падать, и теперь уже дело моих рук — посадить на три точки. Посадил…»