Абрам Старков - ...И далее везде

Жора был, собственно, не полный бич, полубич, он иногда все-таки работал, вачманил — нес подсменную береговую вахту на стоявших в порту судах. И еще у него имелась работа: время от времени приглашали сниматься статистом на «Ленфильм». Вы можете увидеть Жору в разных довоенных картинах в безмолвных ролях толстяков: в «Иудушке Головлеве» он подвыпивший купеческий сынок, в «Танкере «Дербент» гуляка-морячина на танцульке в клубе, в «Петре I» голландский лоцман у штурвала. В одном из этих фильмов играла Жорина сестра, популярная киноактриса. Да и он был не рядовой статист, а «тип», шел по высшей ставке среди статистов. Режиссеры любили его. Особенно хорош, естественен, темпераментен оказывался в «драках», в «потасовках». Темперамент привел его раз к серьезной накладке, которая едва не закончилась печально. Накладочка в прямом смысле, в 198 килограммов весом, сколько тянул Жора. Изображая полицейского, обезоруживающего бандита, — снималась стычка в американском баре, — он, как требовалось по мизансцене, навалился на партнера — им был профессиональный артист — и придавил его своими двумя центнерами к полу. «Бандит» захрипел, Жора решил, что партнер подыгрывает, и еще приналег, прибавив нажиму, артист замолк под ним. Режиссер крикнул: «Хватит!», «полицейский» вскочил, а придавленный «бандит» остался лежать, его еле откачали, привели в чувство: относил беднягу в медпункт перепуганный насмерть Жора, на вытянутых руках нес, нежно, осторожно, как носят новорожденных.

Война застала Жору на очередной съемке. Студия собиралась эвакуироваться в Алма-Ату, предложили ехать и Жоре, сестра уговаривала, он отказался. Его зачислили в военизированную охрану порта. Те, кто встречал Жору в блокаду, говорят, что он так и не похудел, оставался «полутонным». Он умер от голода на посту возле продсклада: когда утром пришли его сменить, увидели, что часовой вроде бы спит стоя, прислонившись к складской стенке, прижав винтовку к огромному своему животу. Мертвый, он улыбался. Возможно, в последнее мгновение жизни привиделись Жоре пирожки с мясом, которые он съел когда-то один за всю команду…

Итак, я неделю ходил в Красное здание, а вакансии все не было. И вдруг под конец недели и под самый конец дня распахнулось деревянное окошко отдела кадров, и инспектор, ведавший посылкой на суда, крикнул, высунувшись:

— Срочно, камбузники есть?

Таковых в коридоре оказалось двое: Жора и я. Но он не в счет — закрытый «семафор». А у меня свеженькая виза.

— Пойдешь на «Лену». Там камбузник заболел. А у них отход на двадцать три ноль-ноль.

У меня оставалось четыре часа. «Лена», как сообщили из диспетчерской, перешла, взяв груз на Швецию, от Железной стенки в Угольную гавань и заканчивает там бункеровку. А мне еще домой, собираться…

Чемодан укладывала мама. В командировки я уезжал часто, а такой еще не случалось. Мама предстоящего путешествия, само собой, не одобряла, но отговаривать было поздно, и, сдерживая волнение, молчаливо-сосредоточенная, она белья набила столько, словно я уходил в кругосветку, а не в полуторанедельный рейс.

«Лену» у пирса в Угольной не застал. Она уже стояла на рейде. Туда отваливал как раз катер с запоздавшими моряками и грузом для камбуза: две мясные туши в рогожах. И еще одна туша на задней банке, дышащая и даже похрапывающая. Кто-то сказал, показывая на нее:

— Кока-то наш прилично надрался…

Я еще не знал, кто это — Кока. А то был повар Костя, которого в команде называли Кокой, объединяя должность с именем.

— Полрейса отсыпаться будет, раз бухой…

— Теперь Борьке вкалывать за двоих. Хоть и камбузник, а хорошего шефа стоит. И варит, и жарит, и пироги печет, дай бог…

— А Борис в море не идет, захворал. Днем при мне в кадрах замену ему искали. — Говоривший посмотрел на меня, незнакомого, спросил: — Ты случайно, парень, не новый ли к нам камбузевич?

Я скромно потупил очи. Меня пристально оглядели, благо белая ночь способствовала такому осмотру. Что-то в моем облике явно не отвечало представлению этих людей о камбузнике, и один из них произнес невесело:

— Да-а… Сыты будем… Французская кухня нам обеспечена.

— Какой обед нам подавали!.. — пропел другой тоже с грустью в голосе, как о чем-то давнем и уже недоступном.

Катер подошел к борту «Лены». Она стояла в полном грузу, по самую ватерлинию, но, когда я карабкался по свисающему с борта, штормтрапу, казалось, что ему конца нет. А над головой проплывала грузовая стрела, медленно несшая на стропе стальную сетку, в которой покоились две мясные туши и нетранспортабельный иным способом Кока, мое непосредственное начальство, в чье распоряжение я должен был поступить.

Ранним утром я был разбужен вахтенным матросом, то есть он думал, что разбудил, а я-то не спал, всю ночь бессонно проворочавшись на койке моего предшественника в кормовом кубрике плывущей «Лены».

— Вставай, Борис! — сказал матрос, встряхнув меня за плечи и не глянув в лицо, повернутое к стенке. — Полшестого, Боря, вставай. Уголька мы тебе подбросили отличного. Кардиф… Пойду разбужу Коку.

Похоже, он не видел вечером повара, а то бы не был столь оптимистичен: разбужу… Ни сам он, вахтенный, ни вызванная им подмога — артельщик, боцман — так до Коки и не добудились. Прогноз, высказанный на катере, начал, кажется, сбываться.

И я в первое же утро очутился в одиночестве на рабочем месте. Это место — кухня — никогда прежде не являлось для меня рабочим, оно было таким для нашей мамы. А я лишь забегал к ней на кухню, учуяв доносившийся оттуда соблазнительный аромат тушенной с черносливом картошки, или пирога со свежей капустой, или рубленой селедочки, или… Мама была великая мастерица по кулинарной части, вкладывавшая в прокорм трех мужчин много таланта. И не меньше физических усилий. Но она не любила выставлять их на обозрение, не привносила жертвенности в свой труд, которая может отравить любое благое дело. Отец, правда, всегда помогал по хозяйству, мой старший брат Валька — изредка, по вдохновению. А я, на положении балованного «мизинца», был чистый потребитель. Влетаю на кухню на запах вкусненького с мольбой во взоре и с распахнутым ртом, мама всплескивает руками, вскрикивает в притворном ужасе: «Ну подожди же, подожди, скоро обед, ты перебьешь себе аппетит…» И тут же отрезает увесистый кусок пирога, и глаза ее светятся неподдельным удовольствием, пока я его уплетаю…

Теперь наступала расплата за вольготную жизнь юного гурмана: я один на рабочем месте, на камбузе, далеко от маминой кухни, нужно растапливать плиту, готовить завтрак команде.

Уголь, и в самом деле превосходный, вспыхнул и загорелся ровным, сильным пламенем. А вот камбузная труба, призванная, по словарю Самойлова, «отводить газообразные продукты горения в атмосферу», забастовала почему-то, и означенные продукты стали растекаться по судну, достигнув и капитанской каюты. Таким образом состоялось заочное знакомство капитана с новым камбузником, который вскоре познакомился и с боцманом. Очно. Посланный капитаном, тот прибежал на камбуз и бросился открывать заслонку у трубы, выясняя попутно, откуда и каким ветром принесло меня, «чертова камбузягу», на пароход. («Чертова» употреблено здесь в тексте, как вынужденная замена, как жалкий эрзац подлинного боцмановского определения, кто я есть такой.) Боцман был не первый и не последний из прибегавших в тот день на камбуз. Лица их сейчас, через столько лет, проплывают передо мной в туманности, в размытости, сливаясь в одно лицо — недоуменно-удивленное в тогдашнее утро, с налетом нарастающего беспокойства к середине дня и в конце его уже откровенно рассерженное, раздраженное, как у человека, которого ни за что ни про что ввергли в большое неудобство… Голоса же, как ни поразительно, моя слуховая память сепарирует, они врубились в нее с четкой раздельностью, вплоть до интонации, хотя я не могу с уверенностью утверждать, кому какой принадлежит, могу лишь догадываться об этом по характеру, по содержанию произносимого.