Абрам Старков - ...И далее везде

Я был бы несправедлив, сказав, что разочарован встречей. Но… шеф-повару океанского лайнера 36 лет, он родился через год после моих рейсов на «Лене». Когда-то мальчишка-дистрофик, полуживым вывезенный из блокадного Ленинграда, он кормит сейчас в плавании свыше тысячи человек — 700 пассажиров и 320 членов экипажа. Камбуз — плавучая фабрика-кухня; в подчинении у шефа 29 поваров. И ни одного камбузника — в торговом флоте ликвидирована эта должность, в судовой роли она заменена поваром 3-го разряда. Вечная память многострадальному камбузяре, камбузяге, камбузевичу, канувшему в Лету!.. И для Черноморцева я, явившийся к нему с вопросиками на уровне камбузника тридцатых годов, был конечно же смешон, да и просто непонятен. Я его про плиту на угле, а он никогда и не работал у такой. Я про хранение продуктов в рейсе, когда нет холодильника, — про деревянные ящики со льдом и солью, а у него на теплоходе мощнейшие рефрижераторные установки. Я разделкой мяса интересуюсь, и опять у нас несхожие понятия: для меня разделка — топор, ножи, для него — электрическая стейковая машина, выдающая бифштексы с конвейера… Нет, мне интересен этот человек сам по себе, но не для того дела, ради которого я к нему пришел. Он понимает это и говорит:

— Вы хотите писать про старину… (Тридцатые годы для него старина!) Я плохой вам помощник. Знаю про то время с чужих слов. Вам бы дядю Борю разыскать, Бориса Михайловича Орлеевского. Повар-наставник. Я у него стажировался. Он лет сорок в Балтийском пароходстве. Все знает. У меня должен быть его адрес, где-то в Автове живет. Точно, в Автове, вот записано: улица Зины Портновой…

И я поехал к старому коку.

Больной поднялся с постели, накинул халат.

— Всю жизнь страдаю от водной стихии: штормовал, тонул. И снова печаль от нее. Брызгался под душем. И вдруг потерял сознание, упал. Расшибся, воды наглотался. Жена была дома, вытащила. А то веселая могла быть картиночка: в океанах проплавать — в ванне утопнуть. Микроинсультик… Ничего, не беспокойтесь, мне уже разрешили вставать, ходить по комнате. Так что же вас интересует?

Объясняю.

— На каком пароходе вы плавали, говорите, камбузником?

— На «Лене».

— На «Лене»? Камбузником? И, простите, когда же?

— Летом тридцать шестого года.

— Твердо помните?

— Помню твердо.

— И все-таки ошибаетесь. В то лето камбузником на «Лене» ходил я, Орлеевский Борис Михалыч. У меня сохранилась мореходка… Вот она, можете проверить.

— И у меня мореходка с собой, можете проверить.

Две старенькие, потрепанные мореходные книжки ложатся на стол. Двое старых, потрепанных бывших камбузников оспаривают право на «Лену».

— Взгляните, — говорю. — Пароходная печать с датой моего зачисления: двадцать четвертого июня. И штампы контрольно-пропускного пункта: «выезд» — двадцать четвертого июня, въезд — пятого июля, в Швецию ходили, и опять в Швецию, сразу, «выезд» — шестого июля, «въезд» — двадцатого. Не вру, убедились? А вы чего-то путаете…

— Путаю! — согласился он. — Совсем забыл, я же заболел тогда на «Лене» и в два рейса не ходил. Вот, пожалуйста, по штампам видно — перерыв на месяц…

— Бог мой! — вскричал я. — Да вы же… Ты же тот самый Борька-камбузник, которого я сменил на эти два рейса. Вот так сюжетец! Встретились через тридцать семь лет… Здравствуй, Борис!

— Здравствуй, специалист по цыплятам!

— Знаешь про этот случай?

— А как же… Я после болезни вернулся, мне ребята говорят: «Ну и камбузягу же присылали вместо тебя, Боря, обсмеешься…»

— Кому смех, а мне были слезы.

— Ясное дело, с непривычки. Я на торгаша с флота явился, с военки, из котельных машинистов, и то не сразу притерся, на камбузе своя хитрость, в первый день тоже чуть не угорел. У меня был поначалу мировой кок, дядя Коля, обрусевший китаец, Ко Фудзинь по-ихнему. Я с ним быстро основную камбузную науку превзошел.

— Ты хоть сейчас, Борис, выдай секрет, как ты медную посуду драил. Я пришел, все блестело, сверкало у тебя. Я старался вовсю, начищал-начищал, все равно тускнело. Зеленые подтеки появились…

— А ты как драил?

— Боцман научил: песком, тертым кирпичом, пеплом.

— Боцман — чмырь. Это для корабельной меди годится. А кухонная — особая, ее надо так: хлеб заквасить с уксусом, и на тряпочку, протереть посуду, холодной водой окатить.

— Буду знать, когда в следующий раз пойду камбузником…

Сидим, вспоминаем «Лену» и вообще нашу жизнь.

Оказывается, мы с ним однажды очутились совсем рядом: бок о бок, борт к борту стояли наши суда, и мы виделись, не зная, что уже «знакомы» по «Лене».

Это было в феврале 1940 года, под конец финской войны. В узком горле Белого моря застряли зажатые льдами транспорты с войсками и вооружением. Наш флагманский ледокол послали им на выручку. На нескольких пароходах, в том числе на «Сакко», на «Унже», кончался запас продовольствия, пресной воды, и к ним следовало пробиться в первую очередь, чтобы снабдить необходимым. А их уже вынесло дрейфом на предельно малые глубины. И мы чуть не по дну ползли, по камням, тараня лед. Подобрались все же, пропоров себе брюхо, повредив винт, сперва к «Сакко», дали воду, потом к «Унже», на которой, как выяснилось сейчас, поваром плавал Орлеевский. Вместе со своим артельщиком он принял продукты — хлеб, муку, крупы, консервы, масло — у артельщика с ледокола. Артельщиком на ледоколе был я…

Борис Михалыч немного постарше меня. Он показал мне напечатанную года четыре назад в газете «Моряк Балтики» заметку к его юбилею:

Почти сорок лет отдал флоту повар Б. М. Орлеевский. Он пришел в Балтийское морское пароходство камбузником еще в 1930 году.

В войну Орлеевский воевал на Ленинградском фронте в ударной морской бригаде, участвовал в десантных операциях, а затем плавал на спасательном корабле «Сигнал».

Сын Орлеевского Валерий тоже моряк, служит мотористом на теплоходе «Вытегралес»; секретарь комсомольской организации.

На днях Борису Михайловичу исполнилось 60 лет.

— Сил у меня хватает, — говорит он. — За свою жизнь я сварил 30 тысяч обедов из расчета обед на 50 человек. Думаю, что приготовлю еще не одну тысячу обедов, не включая завтраки и ужины…»

Вот такая симпатичная заметка, но на отведенной ей площади много не уместишь. Опущена романтическая родословная: прадед, польский граф, бросил поместья, стал сподвижником генерала Домбровского, сражался на баррикадах Парижской коммуны, погиб… Не названы кругосветки, послевоенный поход с китобойной флотилией в Антарктиду. А война? Нет бомбежки «Жданова», который шел с детьми из Выборга и был перехвачен вражеской авиацией на кронштадтском рейде; нет Ханко, с которого он уходил на «Тумане» в числе последних; нет встречи в блокаду со стариком Ивановым… Помните делопроизводителя, выдававшего мореходные книжки, я упоминал его между делом, в скобках. После рассказанного о нем Борисом надо бы их убрать.