Абрам Старков - ...И далее везде

— Камбузевич!..

Я, чертыхнувшись мысленно («Неужели опять не попаду на берег?»), возвращаюсь, стою смиренно на пороге.

— Слушаю вас, товарищ старший помощник.

— Будь любезен, прихвати с берега бутылочку рома… — и протягивает горстку шведских иориков.

Я отдергиваю руки: как обожгло.

— Я… я… комсомолец… — дрожащий голос срывается на шепот.

— Что-что? — переспрашивает чиф. — Не понял.

— Я комсомолец и не могу исполнить такого поручения.

— Ах вон оно что… — Он перебрасывает монеты с ладони на ладонь, швыряет на стол. — Г. . .юк ты, а не комсомолец… Давай гуляй… — произносит меланхолично, снова уткнувшись в книгу, не придавая, кажется, никакого значения происшедшему.

А у меня внутри клокочет обида: это тебе не луч фонаря в лицо, это похлеще… Молчу, сдерживаюсь. Впрочем, сдерживать в ту минуту было и ничего: все слова пропали от растерянности. Они нахлынули позже, и я вел, про себя, многодневный спор-монолог со старпомом. Со всей наивной прямолинейностью комсомольца тридцатых годов — осудим ее? — я ставил наш конфликт в непосредственную связь с биографией, с происхождением моего обидчика. В команде поговаривали, что чиф из «бывших», чуть ли не сын царского адмирала. И у меня созревал план отмщения «адмиральскому сынку». Я собирался, когда вернемся домой, пожаловаться на его грубость, «буржуазные замашки» Сахаровскому. Зрело такое намерение, грешен, и, слава богу, не созрело, не воплотилось в действие. И теперь, через много лет, имею право вспоминать этот эпизод с легким сердцем… А отец чифа действительно был адмирал. Один из создателей русского подводного флота, участник Моонзундского сражения в первую мировую войну. Сын же его отличился в первые дни второй мировой. В конце сентября 1939 года неизвестная субмарина напала в Нарвском заливе на торговое судно, на теплоход, шедший со всеми опознавательными знаками, которые не оставляли никакого сомнения в его принадлежности СССР, государству, еще не вступившему в войну. Лодка всплыла под перископ, неторопливо развернулась и выпустила по транспорту две торпеды с такого расстояния, которое почти исключало шанс на спасение. И все же этих секунд хватило капитану, стоявшему на мостике, чтобы резко изменить курс и выброситься на ближайшую прибрежную мель. Маневр, преследовавший три цели: увернуться от торпед, не дать кораблю в случае попадания затонуть, лишить лодку возможности снова выйти в атаку, ибо бессмысленно стрелять по мели, — этот маневр вобрал в себя кроме мгновенной реакции и безусловной смелости еще и точнейшее знание на память — в навигационные карты некогда было глядеть — района плавания со всеми его глубинами. Торпеды пронеслись мимо, субмарина ушла, а подоспевшие вскоре спасательные буксиры стащили теплоход с банки. Капитаном на нем плавал бывший старпом «Лены», мой «обидчик»… В Отечественную, командуя транспортом, высаживавшим десант в Моонзундском архипелаге, там же примерно, где воевал его отец-адмирал, он подорвался с кораблем на мине, а десант все-таки высадил и судно, полузатопленное, с вышедшими из строя кингстонами, привел обратно в базу.

Жив ли сейчас, когда вспоминаю его?

Проверить несложно, для этого не нужно ездить в Ленинград. Достаточно обратиться к «Морской энциклопедии» Брегмана. Этот изустный справочник более обширен, чем самойловский «Морской словарь»: кроме терминов, понятий включает еще и фамилии, названия судов. Георгий Александрович Брегман — старый московский репортер, сотрудник газеты «Водный транспорт». Он и энциклопедия, и архив, и отдел кадров морского флота, безотказное справочное бюро. Звоню, спрашиваю, не знаком ли ему капитан имярек. В ответ презрительный смешок: будто есть капитаны, которых он может не знать. Интересующий меня жив-здоров, за последние двадцать лет командовал такими-то судами (следуют наименования, тоннаж, даты приемки и сдачи). Месяц назад перегнал плавучий док из Одессы на Камчатку.

— Но ведь ему, — говорю, — должно быть, за семьдесят?

— Ха, скажешь тоже. Шестьдесят четыре.

— Неужели я всего на семь лет моложе?

— Про тебя не знаю, камбузники в моей картотеке не числятся. Он же точно с девятьсот девятого, а сын, тоже капитан дальнего плавания, тридцать шестого года рождения…

Ровесник, значит, нашего маленького столкновения с его отцом из-за «бутылочки рома».

Мы вернулись из второго рейса в Швецию, и меня — в Красное здание, в «кадры», к инспектору.

— На «Лену», — говорит, — идет прежний камбузник, выздоровел. А ты на «Ижору» — палубным матросом. В Англию рейс…

Ни на «Лене», ни на «Ижоре» никто не знал, что я журналист, что у меня редакционное задание. По крайней мере, я думал, что не знают. Разве, в противном случае, послал бы меня чиф «Лены» за ромом? А может, и послал бы… Пока я ходил на «Ижоре», в редакции появился новый сотрудник. И когда я, возвратившись из плавания и забежав в «Искорки», рассказывал, возбужденный, о своих впечатлениях, этот новичок произнес вдруг:

— Вчера я слышал о том же самом, но в несколько иной трактовке…

— И от кого же? — спросил я задирчиво.

— От Саши…

— Уточните, кто этот столь осведомленный Саша? — перехожу уже в наступление.

— Мой старший брат… Александр Николаевич Пашковский…

Бог мой, это ж капитан «Ижоры», наш кэп! Еще позавчера в море, перед приходом в Ленинград, он распекал боцмана за плохо очищенный от щепы носовой трюм — мы возили в английский порт Саут-Шилдс на Тайне пропс, круглый лес для шахт, — и боцман в свою очередь уже не щепу, а стружку сгонял с двух палубных матросов, с меня и Петьки Жванского, коим была поручена эта работа в трюмах… На «Ижоре» я больше не ходил, сделав перерыв в рейсах, дабы отписаться для газеты. И разоблачение меня младшим Пашковским перед старшим произошло, если произошло, когда я уже ему не подчинялся.

О капитане хочу добавить то, чему не был, к сожалению, свидетелем. В декабре тридцать шестого два парохода — «Смидович», «Ижора» — и теплоход «Жан Жорес» покинули с различными грузами на борту ленинградский порт, получив форордера, то есть документы без указания в них конечного пункта следования. Дается лишь примерная ориентация — в данном случае она была на Голландию и Англию — с последующим уточнением в пути. Капитаны-то знали свой истинный курс — республиканская Испания, порт Бильбао. Только капитаны… Суда ушли в том порядке, как я их назвал: первым «Смидович»; в тот же день, к вечеру, — «Ижора» и на другой — «Жан Жорес»; их выводили ледоколы. Балтику, Кильский канал миновали более или менее благополучно. «Менее» — за счет встречи «Жореса» на траверзе Ростока с немецким эсминцем — немцы подвергли теплоход досмотру — и «эскортирования» «Ижоры» неизвестной подводной лодкой, которая долго плыла бок о бок, не всплывая, под перископом… Как и задумывалось, пройдя раздельно Английским каналом, повернули на Францию и сгруппировались в Гавре для выработки дальнейшего плана. Три капитана собрались на «Ижоре» у Пашковского. Бросок в Бильбао через беспокойную Бискайю решили совершить ночью: первыми — «Смидович» и «Ижора» с дистанцией в 5—6 миль друг от друга; более быстроходный «Жорес» чуть задерживается в порту, администрации которого сообщено, что советские суда направляются форордером на Англию… Бискайя была беспокойной в ту пору не столько в силу своего известного штормового характера, сколько из-за шнырявших тут военных кораблей Франко. Пересекать залив следовало, по логике, учитывая ситуацию, с погашенными огнями. Так и пошли в полночь при полной светомаскировке. И каково же было изумление вахтенного штурмана «Ижоры», когда стоявший на мостике капитан распорядился в середине ночи включить огни на судне. Вахтенный замедлил на полминуты исполнение приказания, и капитан отрепетовал его с жестким нажимом в голосе: «Все огни!» Вот так, не просто освещенная, а, можно считать, иллюминованная «Ижора» форсировала Бискайю и стала на рейд Бильбао под разгрузку… А утром вдали от рейда, но на видимом расстоянии, курсировавший в этом районе фашистский крейсер, приняв освещенное судно за родственное, проконвоировал в свой порт Пасахос задержанного ночью при потушенных огнях «Смидовича», провел в многомесячное пленение. «Жоресу», стоявшему в Гавре, Москва приказала прервать рейс в Испанию, идти в Лондон… Находчивый капитан «Ижоры» Александр Николаевич Пашковский был награжден орденом Ленина.