Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Иринушка! Я хочу открыть тебе, что во мне сидит еще маленький червячок, который точит меня за все мое прошлое. Я борюсь с этим, но полной победы нет. Иногда берут сомнения: а верят ли мне люди, которые меня окружают? Понимаешь, родная, самое страшное в жизни — недоверие. Повода к ощущению недоверия нет, но в душе творится что-то непонятное. И когда ты попросила написать, за что я сидел и сколько раз, я ответил, а потом мучился: как ты отнесешься к моему прошлому? А письмо твое — теплое, душевное — шло две недели. Сколько же я передумал! И даже теперь, когда задерживаются твои письма, червячок страха перед твоим возможным недоверием дает о себе знать. Если ты когда-нибудь меня полюбишь, то начало этой любви пойдет от того доброго твоего письма. Ну, меня понесло, не обижайся.

Знаешь, у меня такое чувство, будто я пловец, плыву в бурной реке к берегу. И этот берег видно, но я его не достиг. Вот и борюсь с волнами, чтобы доплыть до берега, на котором мама и ты (сколько горя принес я маме!), — или утону, или доплыву. А так хочется доплыть к вам, мои дорогие! И доплыть все-таки надо!

Смотрю сейчас на тебя, в твои глаза, и так хочется в них прочитать, что ты думаешь. Но ты, родная, молчишь и смотришь с небольшой грустинкой. А впрочем, ты очень хорошо выглядишь на пригласительном билете. Как бы я хотел хоть одним глазком на тебя посмотреть, когда был твой творческий вечер…»

«Дорогая моя Иринушка! Сегодня получил письмо от мамы. Пишет, что очень рада нашей переписке и хочет с тобой познакомиться. Пишет, что в этом году буйное цветение яблонь, слив, вишен — видно, будет хороший урожай. У нас большой сад, и мы с тобой обязательно съездим в Малаховку и наварим варенья на всю зиму.

Иринушка! У меня есть хорошая новость. На днях слушал танцевальные мелодии, и у меня невольно стал зарождаться план танца для детей. Это было совсем неожиданно и необычно — ведь я столько лет не думал ни о каких танцах и вообще решил, что с этим покончено навсегда. В танце будет показан памятник войны — горя, страдания — и светлое счастливое детство разных народов. Пока созрел общий план, теперь буду разрабатывать детали. Работа большая: нужно подобрать мелодии к танцам, движения, рисунки, характер с учетом специфики детского возраста. Думаю взять танцы народов: кубинский, индийский, что-нибудь из Африки, чешский. Есть у меня ковбойский танец, я давно его ставил. И, конечно, наш, русский. Трудно будет с первой частью — мыслей много и вроде хорошо, но для детей сложно. А хочется сделать так, чтоб «мороз по коже».

Время — три часа ночи…»

«На память приходят прошлые годы, когда работал в детских домах. Были радости, переживания, огорчения.

В одном детском доме, где я работал, была воспитанница Зина. Было ей лет десять-одиннадцать, и все звали ее «дикой». Была она нелюдимая, грубая, ни с кем не дружила. Но я заметил, с каким вниманием она смотрела на меня и мои руки, когда я играл на пианино. Меня это заинтересовало. Выбрал удобный момент и поговорил с ней. Разговор был нелегкий. Мы стали заниматься музыкой втайне от всех. Конечно, какой из меня мог выйти преподаватель музыки? Все, что когда-то сам проходил, стремился передать ей.

Занятия шли трудно, но, видя ее упорство, желание, я продолжал с ней заниматься. Вкратце объяснил ей нотную грамоту, и сразу же стали разучивать французскую песенку Чайковского. Мне очень хотелось, чтобы Зина выступила на новогоднем утреннике, а до праздника оставалось три месяца. И вот он наступил. Когда объявили ее номер, все были удивлены. Она вышла, села за инструмент, бледная, застенчивая, какая-то беззащитная, и начала дрожащими пальцами играть. Играла она неважно, но это было чудо — Зина «дикая» играет на пианино, да еще Чайковского! Ребята и воспитатели были словно загипнотизированы ее исполнением.

Когда Зина кончила играть, раздался взрыв аплодисментов. И здесь произошло невероятное. Она разрыдалась, убежала в спальню, упала на кровать, вздрагивая от рыданий всем своим щупленьким тельцем. Пришлось вызвать врача: у нее была страшная истерика. Праздник был испорчен. Зина оказалась впечатлительной, нервной девочкой, и такой успех, внимание к ней подействовали на нее болезненно. После всего пережитого она стала тихой, задумчивой, к пианино не подходила. Я очень переживал — так хотелось узнать, что творится в этой маленькой душе. Но узнать было невозможно. Я считаю себя виноватым в этой истории.

Вспоминаю еще одного воспитанника — Володю Крылова. Это было в малаховском детском доме. Мальчик лет двенадцати был самым трудным ребенком. Для него не существовало никаких авторитетов. Курил, был связан с местными хулиганами, неоднократно задерживался милицией. На педсовете ставили вопрос о его переводе в специальный детский дом. Но была у него одна страсть — голуби. Он построил голубятню, приобрел нескольких голубей.

Много пришлось мне с ним повозиться, но положительных результатов я так и не достиг. И как-то случайно я заметил его у голубятни. Он кормил голубей, ласково с ними разговаривал, аккуратно вычищал мусор. Это был совершенно другой человек. Меня он не видел. Я долго за ним наблюдал и понял, что можно сделать из него хорошего парня, а голуби в этом помогут. Решил серьезно поговорить с директором о Володе. Но текущие дела заставляли все откладывать разговор. И моя медлительность обернулась бедой.

После очередного Володиного нарушения (меня в это время в детском доме не было) директор самолично разломал голубятню и отдал голубей в другой детский дом. Был бы я в то время на месте, не допустил бы этого. Володя убежал из детского дома. Я поехал на розыски. Только на третьи сутки удалось найти его в соседнем колхозе. Детский дом закрыли. Детей развезли в разные детские дома. Мне пришлось отвозить Володю в специальный детский дом. Когда приехали, я оформил документы и стал прощаться с Володей. И здесь он не выдержал, заплакал, уткнувшись лицом в мою грудь. Сквозь слезы шептал: «Спасибо, Петр Михайлович, вам за все». Честно говоря, я сам еле сдерживался. Это была самая высокая награда за мою работу с ним…»

«…Что случилось? Прошли все сроки, а от тебя нет писем. Волнуюсь, в голову лезет всякая ерунда. Жду каждый день почту, и все напрасно…

Но раскисать нельзя, повседневная жизнь требует полной отдачи. Держусь в надежде, что все будет хорошо и волнения напрасны.

Прости, писать больше не могу. Не знаю, что с тобой…»

«…Сегодня получил от тебя сразу два письма — какое счастье! Все время думаю о тебе. Появился интерес к жизни, к окружающим людям, а главное — к себе. Просыпаюсь утром, и так радостно начинать новый день. Жизнь вокруг кипит, и ты в этой жизни не лишний. Такого чувства я не испытывал по меньшей мере лет пятнадцать. Спасибо тебе за второе рождение…»