Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Гале дали переписать какие-то списки. Потом дали еще поручение. Так и пошло…

Комсомольцы все чаще стали приходить с поручениями к Гале. Им нужна была ее помощь. Теперь уже они не сидели возле больного человека с сочувствующими лицами. Галя стала их товарищем по работе, их объединило общее дело. И квартира ее стала походить на комсомольский штаб. Уже не боялись ребята рассказывать самые веселые истории. И Галя смеялась вместе с ними. Началась новая, интересная, полнокровная жизнь — Галя стала нужной людям.

Бывает порой — человек заболевает, теряет трудоспособность, становится инвалидом, и словно вживается в него вместе с болезнью сознание, что ему на роду написано быть потребителем. Тем самым он только утяжеляет свою и без того тяжелую участь.

Если бы были такие весы, на которых можно было бы взвесить, сколько труда, времени, душевных сил отдала Галя комсомольской работе и сколько радости получила взамен, наверняка вторая чаша перевесила бы первую! Но в том-то и дело, что весов таких не существует, а люди в этих случаях не взвешивают, не рассчитывают, не ждут благодарности или отдачи. Оттого, наверное, отдача всегда и приходит.

Разные письма получаю я от больных людей. «Живу с сестрой и ее семьей. Скучно нянчиться с чужими детьми», — жалуется девушка-инвалид. Трудно ждать радости от детей, которых считаешь чужими. Другая больная девушка пишет: «Вот и племянник пошел в школу. Учимся с ним из букв складывать слова — интересно открывать ребенку новое, неизведанное, следить за его ростом и незаметно вкладывать в его душу что-то свое…» Читаешь такие строки и веришь: нет, не иждивенкой живет в семье девушка. Это ее светом греются здесь люди, близкие ей, под ее добрым оком растут дети. И не обидит ее и не даст в обиду мальчишка, в которого вдохнула она свою любовь!

Бесконечно разнообразны и сложны жизненные испытания, с которыми может встретиться человек. В борьбе с ними люди полнее всего раскрывают себя, ярче всего проявляют свою истинную сущность. Наверное, нет смысла — да вряд ли возможно — учить, как следует жить человеку, попавшему в беду: ведь каждая мать готовит своего ребенка к счастью. Наверное, надо научить человека жить вообще. И если в обычной жизни человек щедр сердцем, тогда никакое несчастье не сделает его скупым. И если привык он жить созидателем, никакая болезнь не сделает его иждивенцем. Ну а если не научили человека этому в детстве, как тогда? Есть такое хорошее слово — самовоспитание. Ведь учат не только родители, школа, учителя — учит еще и жизнь. Без людей человек не может, а с людьми нужно уметь жить.

…Жила на Урале Нина Вишнякова. На нее, пятилетнюю девчонку, обрушилось в войну тройное несчастье — погиб на фронте отец, умерла мать, а саму Нину тяжелая болезнь навсегда приковала к постели. Большая, непреходящая беда досталась ей на всю жизнь. И не было рядом матери, которая могла бы утешить, согреть своим материнским сердцем. Не было умной и доброй руки отца, которая наставила бы на верный путь. Больничные палаты, детский дом, дом инвалидов. А тепла настоящего домашнего очага она так и не познала. И все-таки на долю Нины выпала не только беда — было у нее немало радостей. Потому что жило в ней мужество. Любовь к жизни. Вера в людей. Вот это и сделало ее сильной. И потому были победы — маленькие и большие. Она окончила школу, потом — заочно — факультет журналистики Свердловского университета, стала работать в свердловской областной молодежной газете. А сколько друзей было у Нины — со всех концов страны приходили к ней письма! Да разве одной, без помощи людей, одолеть бы ей такую беду? Но только и сама она умела первой прийти на помощь другим…

Нина Вишнякова составила сборник очерков о людях трудной судьбы: ни строчки о себе, все только о других. Нина вошла в число победителей литературного конкурса имени Николая Островского. И — вскоре умерла.

У каждого из нас особое, свое собственное, только ему присущее отношение к книгам. Есть такие, у кого любимая книга на разных этапах жизни разная. Есть такие, что и не задумываются над тем, какая из книг любимая. Просто любят читать. А есть… Помню, как полонил меня в детстве горьковский Данко, вырвавший из груди сердце, чтобы оно светило людям. С тех пор входили в мою жизнь новые любимые книги, любимые герои, любимые писатели. Но Горький был и остался единственным, «заветным». И в минуту одиночества (у кого же из нас, даже самых общительных, не бывает таких минут!) или тихой грусти (кому из нас, даже самым счастливым, не о чем погрустить!) рука тянется к томику Горького:

«И никогда не искал я внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я могу дать… И не делился я с людьми слезами и стонами, но всегда отдавал им все богатства смеха и радостей моих».

Мое знакомство с Михаилом Ивановичем Жаровым было недолгим и очень теплым. Помню, однажды он спросил меня: «Вы, писатель, ведете дневник?» Я ответила: «Нет». И тогда он рассказал мне следующее. Когда был подростком, отец, наборщик в типографии, подарил ему толстую тетрадь и сказал: «Веди дневник. Всю жизнь. Каждый день записывай все события, дела, мысли. А вначале поставь эпиграф». — «Папа, а что такое эпиграф?» Отец — он был простым рабочим — объяснил: «Это какая-нибудь пословица или поговорка». И тогда Михаил Иванович Жаров написал: «Нет худа без добра». Он не пропустил ни одного дня в жизни без строчки в дневнике, даже приходя домой измочаленный после ответственного спектакля. Впрочем, для Жарова все спектакли были ответственными. В старости на основании этих дневников и собственных воспоминаний он писал мемуары.

По-моему, он даже не перевоплощался на сцене или экране — в жизни так же быстро и емко говорил, так же заразительно смеялся, горячился, сердился (впрочем, умел ли он по-настоящему сердиться?).

Помню, как он рассказывал мне о чествовании его в день юбилея — семидесятипятилетия. Шел обычный спектакль, в котором, как всегда, Жаров выкладывался до конца. Он не знал, что после спектакля его будут чествовать, он даже решительно не хотел этого. И вот после спектакля, когда силы были исчерпаны, вновь открылся занавес и Жарова пригласили на сцену. В центре стояло кресло-трон. «Но, — рассказывал он, — я ни разу не сел. Облокачивался, прислонялся, опирался, но простоял на ногах все время чествования. А назавтра сидел за письменным столом дома, разбирал адреса, поздравительные телеграммы, наткнулся на вашу, обрадовался». Удивительно благодарным было большое сердце Жарова. Как хотел он переместить меня с постели, к которой я была прикована болезнью, в театр! Нашей общей мечте так и не суждено было сбыться…