Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

«…Экий Вы, уважаемый товарищ, осторожный: скажи ему, что именно да в какой плоскости будет напечатано. Вот Вам то, что я сдаю в набор. Полагаю, что газета не подведет Вас и не даст в обиду…»

«…Что Вы думаете о моих статьях? А еще лучше, если сами напишете о себе, своих товарищах, о работе. Этакие «Записки машиниста». Ну? Месяц сроку — и шлите прямо на мое имя. Успехов! Руку!»

«Привет! Еще хочу потолковать насчет «Записок». Понимаете, ненавижу, когда работа — впустую. У нас миллион читателей, в том числе 200 тысяч локомотивщики. Вот Ваша аудитория… Ей должно быть интересно. Полезно. Поучительно. Ее настроение должно формировать. Не запугал? О чем писать? Через все «но», через всю кутерьму безобразий с выходными, с квартирами, с зарплатой — о радости труда. О том, что это не только кусок хлеба (хотя бы и с маслом), а потребность души…»

Январское письмо:

«…С ужасом слушаю про ваши —50°. Мотайте и это на ус. Как ведут себя в таких почти чрезвычайных обстоятельствах и люди, и машины, и природа, и… начальство. Вот бы какой очерк мы тиснули с ходу — чтобы и дыхание зимы донести, и дать почувствовать невыдуманный героизм труда на рельсах. А?»

Удивительные письма. Как телеграммы — краткие, точные, хлесткие. Публикации же его были острые, принципиальные, интересные, где надо — злые. Мы учились не только тому, как надо писать, но и тому, как жить.

Рудерман за каждым подвигом машиниста (спасение людей и поезда при крушениях) искал и находил примеры разгильдяйства тех, кто ответствен за безопасность движения. Из номера в номер пробивал он установку в кабине управления аварийной кнопки, нажатием на которую автоматически приводились бы в действие и система экстренного торможения, и подача песка, и отключение дизелей. Ибо зачем машинисту или его помощнику после всего, что ими будет выполнено, еще и принимать на себя последний удар?

Рудерман заботливо относился к людям, хотя умел быть требовательным, порой суровым. А как Натан Борисович правил! Мы думали, читая потом свои публикации, что сами так кратко и емко писали. Он опускал длинноты, сырье, отбирал и выстраивал только наше же — ни слова от себя.

Сколько лет прошло, а до сих пор нет-нет да и услышишь от машинистов: «Вот Рудерман писал! Кстати, что-то давно не видно его статей». Не знают. Или не верят. Такие люди скоро не забываются.

Можно смело сказать, что Рудерман жил чужими судьбами. Он был журналистом-массовиком. Приток писем к нему был как ни у кого другого. На каждое письмо он отвечал. Обрабатывал. Добивался публикации. Этих людей называли «рудермановские рабкоры». Он следил за их ростом, помогал, щедро делился мыслями, идеями, не боясь их расплескать. Он был избран руководителем журналистской организации «Гудка», членом правления Московской организации Союза писателей СССР.

Натан Борисович не признавал своей болезни, часто подшучивал над ней: «Можно жить и с дыркой в сердце». Он не умел заботиться о себе, жил в трудных бытовых условиях. Не могу забыть, как радовался он получению новой квартиры. Радовался как ребенок, все ходил смотреть, поднимаясь на девятый этаж, когда еще не работал лифт, — это при его-то сердце! Жить в новой квартире ему не пришлось нисколько…

В последнее время он плохо себя чувствовал, я настояла, чтобы он показался врачу. Врач сказал мне, что у него очень больное сердце и ему нужна спокойная жизнь. Я позвонила его дочери, передала слова врача. Но даже близкие не могли ограничить его неуемную деятельность, его горение.

— Снова командировка, собачья жизнь, — ворчал он по телефону.

Я возражала:

— Но ведь вы любите свою профессию!

И он, смеясь, отвечал:

— Ну, конечно, люблю, но поскулить иногда надо.

Он умер, как говорят, на посту. Правил гранки очередной статьи. Встав из-за стола, упал с застекленевшими глазами, сжав еще теплые страницы в уже холодеющей руке.

Без него нам, его ученикам, стало труднее жить и писать. Утрата невосполнима…

Рита Яковлевна Райт — литератор, переводчик, мемуарист. Ей восемьдесят пять лет, выглядит много моложе. Маленькая, в брючном костюме, подвижная как ртуть: у нее все в движении — лицо, руки, мысли, она сама. Быстро ходит, быстро говорит.

Ее жизненный путь был определен двумя школами: физиолога Павлова, научившего думать, и Маяковского. Уже в ранние годы определились и два основных ее увлечения: естествознание и художественная литература, языки, филология. Медицинское образование она получила по настоятельному желанию отца-врача, но врачом-практиком так и не стала: не смогла преодолеть необходимость постоянного общения с больными и примириться с тогдашним бессилием медицины. Уехала в Петроград и пятнадцать лет занималась проблемами физиологии под руководством академика Павлова. Занятия наукой оборвались неожиданно — в 1939 году в разгар подготовки диссертации ее уволили «за отсутствие бдительности». Через три месяца Риту Райт восстановили на работе, но за это время успели погибнуть все подопытные животные. Вся экспериментальная часть исследования пропала.

К концу тридцатых годов Рита Райт была уже опытным, профессиональным литератором. Юношеское увлечение поэзией, языками, переводом рано ввело ее в литературную среду. Летом 1920 года она показала Маяковскому свои опыты переводов его стихов на немецкий, а с зимы 1920—1921 года началась ее многолетняя дружба с ним. Весной 1921 года Райт переводит на немецкий язык «Мистерию-буфф», которая ставится в помещении цирка для делегатов III конгресса Коминтерна.

Жажда нового, стремление переделать поэзию, быт, людей, их отношения, ожидание мировой революции в эпоху голода, неустроенности, разрушений, принесенных войной, — таковы первые впечатления Риты Райт от встреч с людьми литературы. Ее старшими товарищами были Маяковский, Хлебников, Пастернак, Малевич, Татлин, Мейерхольд. И делали они важнейшее дело: создавали новое, небывалое искусство для новой, небывалой на земле жизни.

Мне удалось прочесть воспоминания Райт о Маяковском, Хлебникове, Пастернаке. Она познакомила нас, советских читателей, с дневником Анны Франк, с романами Дж. Сэлинджера, У. Фолкнера, Дж. Голсуорси, Г. Грина, Г. Бёлля, М. Твена и многих других писателей. Она первая в Советском Союзе пишет книгу о Роберте Бёрнсе. Ее же перу принадлежит книга «Человек из Музея Человека».

Рита Яковлевна часто заходит ко мне, рассказывает много интересного. Например, о том, как в начале знакомства с Маяковским завела тетрадь и решила записывать его остроты в домашнем кругу. Их не было. Маяковский был тихим в быту и громким в стихах и на эстраде. Жизненное кредо Райт сейчас — действовать «маленькими шажками, как пехотинцы на фронте под обстрелом: перебежишь от одного дерева к другому, перемотаешь портянки и — к следующему».