Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Англия, Франция, Швеция, Чехословакия, Голландия — где только не побывала Райт с ее неуемной энергией и жаждой жизни. И везде у нее друзья.

Мои книги ей нравятся, и она убежденно говорит: «Вот так и пишите, ничего не сочиняйте, а будете сочинять, все равно не поверят. Нынче век документальной литературы, которая вам удается».

В 1983 году Р. Я. Райт-Ковалевой была присуждена премия имени Торнтона Уайлдера.

Когда я жила в Доме творчества писателей в Голицыне, Надежда Александровна Павлович пришла познакомиться со мной на третий день своего приезда. Ей было тогда восемьдесят четыре года. Худощавая, с тросточкой, почти слепая, она сохранила удивительную ясность мысли и блестящую память. Меня она пленила сразу высокой интеллигентностью, благородством. В книге воспоминаний Павлович о Блоке — портрет ее, молодой. Красавица. Что-то от ее тогдашнего облика осталось до конца. До последних дней жизни была активна — занималась большой общественной работой по реставрации музея, бывшего монастыря «Оптина пустынь», основанного в XVI веке.

Павлович писала перед смертью книгу о Дмитрии Михайловиче Болотове, известном художнике-портретисте второй половины XIX века, жившем в Петербурге. Его портрет Айвазовского находится в Русском музее. Болотов был человеком духовных интересов. Его сестра — первая настоятельница женского монастыря (филиал «Оптино»). Болотов поехал навестить ее и стал монахом, однако не бросил живопись. Основал в монастыре иконописную мастерскую, обучая монахов по программе живописного училища. Умер Болотов в 1907 году священником, любимым учениками и всеми, кто его знал.

Павлович была ученицей и другом Блока. Она писала:

Через всю жизнь пронесла Надежда Александровна чувство благодарности и благоговения к Блоку. Стремление к возвышенному, внимание к человеку определяют ее поэзию.

Надежда Александровна много рассказывала мне полезного для моей работы. Подробно объясняла разницу в поэзии мастера и подмастерья. Рассказывала, что Блок говорил: «Мастер — это тот, который всегда чувствует хребет своего творчества. Еще до создания произведения он знает примерный план и объем его. Мастер может ошибиться на одну-две строфы. Подмастерье этого еще не умеет».

Иногда я читала ей свои новеллы, которые она называла стихами в прозе, добавляя, что это очень трудный жанр, так как он должен отвечать законам и поэзии, и прозы. Слушая ее, я особенно понимала ущербность своего литературного образования — почти всю жизнь отдала я технике.

Надежда Александровна была знакома с Андреем Белым, Хлебниковым, Асеевым, Пильняком, Брюсовым, Есениным, Горьким, Ахматовой, Мандельштамом.

Мне удалось познакомиться с человеком и писателем, стоившим у истоков советской литературы и жившим среди великих поэтов нашей эпохи.

«…Я собирался написать Вам большое письмо по поводу Вашей книги «Год жизни». Увы, мучительные обстоятельства моей жизни и невыносимого быта так и не дали мне этой возможности. Мне уже восьмой десяток, я длинно жил, но ныне вынужден в своей семье стать молодым, вернее, самым молодым и самым здоровым. А я далеко не богатырь физически. Все, что мог перенести мой современник и мой сверстник, я перенес — на десяток жизней хватило бы, но вместилось в одной. Сейчас, в старости, о которой я мечтал с юных лет и которую лелеял в своих мечтах, жить стало еще труднее: очень, очень больна жена, кладут ее в больницу на страшную и малообнадеживающую операцию. Дочка незамужняя, больная, с пороком сердца и, что еще хуже и гораздо опаснее, страдает ревмокардитом (сейчас четвертая атака!), перенесла три операции, одну самую страшную из всех возможных. Дочка моя продолжает работать, ездит к матери в больницу, ведет наш дом, плачет от болей и страха за мать и за меня. А я, помимо того что работаю над окончанием новой книги (это моя двадцать седьмая!), должен еще убирать квартиру, чистить кастрюли, иногда готовить обеды, мыть посуду и делать все, что не в состоянии успеть сделать дочь. Трудно. Да, я ко многому приспособлен, а вот к домашней работе приспособиться не могу. Вот почему отказался от мысли написать Вам обо всем, что вызвано Вашей торжествующе-доброй и мудрой книгой. Я рад за свою Родину, что в ней есть такие люди, как Вы, — люди, в которых нравственная сила Родины. Вы читали последнюю главу моих «Собеседников» и не могли не понять, как мне близки Ваши мысли и чувства, посвященные непобедимости, всесильности и могучей поэтической силе идеи добра и доброты…

Спасибо Вам за Вас самое! Еще раз низко и благодарно кланяюсь Вам!

Жизнь это то, что можно о ней рассказать!

Ваш Эм. Миндлин».

Я привела это письмо, чтобы читатель почувствовал доброжелательность Эмиля Львовича к своим коллегам, тем более младшим. Такой же доброжелательностью проникнуты даже те его письма другим писателям, в которых он позволял себе сделать критические замечания или философские возражения.

Да, Эмиль Львович лелеял мечту о наслаждении старостью. Такой старостью, когда жизнь — деяние. Когда вся жизнь человека в нем и с ним. Когда человек не утратил главного — творить добро — и приобрел не менее главное — мудрость.

Наша переписка прекратилась, но продолжались телефонные разговоры. Жизнь Миндлина дальше сложилась еще трагичнее. У жены не подтвердился рак почки, и она, счастливая, вернулась домой. Утром он попросил ее полежать в постели подольше, а завтрак решил приготовить сам. Жена воспротивилась: накинула на нейлоновое белье халатик и, не застегнув его, зажгла газ. Белье воспламенилось. Когда на ее крик прибежал Эмиль Львович, была сожжена не только одежда, но и кожа. Были три дня нечеловеческих страданий — на четвертый день жена умерла.

Осиротевшие, остались Эмиль Львович с больной дочерью. Он пережил жену ненамного.

Хочется сказать, что, несмотря на трагизм, старость Эмиля Львовича была не только плодотворной, но и доброй, мудрой, красивой. Ведь если человек в дни нелегкой старости может так радоваться чужой книжке, сколько же любви к людям он сохранил!

Близится Новый год. Бесконечно веришь: все, что не сбылось до сих пор, непременно сбудется. Это — праздник Надежды…

Когда-то, в юности, я любила этот праздник больше всех других. Ну а потом, с болезнью, разлюбила вовсе. Если остальные праздники исчисляются днями и их успевают разделить со мной мои многочисленные друзья, новогоднюю ночь все они делят со своими семьями. У меня не состоялась личная жизнь, и неодолимой грустью окрашивался в те дни этот праздник, хотя нарядная елка по-прежнему служила его символом.