Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Мы с ученической скамьи усваиваем, что труд создал человека. И не задумываемся над этим особенно. Эти слова приобретают глубочайший смысл, когда болезнь лишает тебя возможности трудиться. Я испытала на себе, как труд, именно труд, способен вернуть к жизни даже самых отчаявшихся. Без труда, без дела человек умирает духовно. Как это надо понять врачам и всем тем, от кого зависит возможность получить работу больным людям! Ведь вместе с назначением инвалидности на трудовом пути загорается красный свет. А человек еще многое может сделать даже в постели.

По долгу человек способен сделать для другого все, что может. Когда же чувство долга совмещается с умением страдать за того, кто страдает, человек делает больше того, что может. Помощь другому, если только она настоящая, всегда бывает в ущерб себе. И всегда нужна она, эта помощь кому-то, не вовремя — когда у тебя свои самые неотложные дела. Есть люди, обладающие редким даром забывать себя, если это нужно другому.

Я не знаю, что такое вдохновение. Писать побуждает меня потребность выплеснуть на бумагу тот груз мыслей и чувств, который мучает меня. Пишу днем, ночью, теряю сон, аппетит. Мне надо поскорее избавиться от этого непосильного груза. Пишу наспех, не очень-то подбирая слова, — лишь бы скорей, скорей! И только освободившись, успокаиваюсь, приходят сон, аппетит. А потом, счастливая, начинаю спокойно работать над своими каракулями.

Сейчас, в век научно-технической революции, инженерская профессия «не престижна». В технических вузах часты недоборы, тогда как в гуманитарных — огромные конкурсы. Чем это объяснить? Мне думается, не столько стремлением к гуманитарным знаниям, сколько боязнью математики и множества сложных технических наук. Но вот что интересно. Гуманитарии свысока относятся к «технарям». А между тем «технари» очень неплохо ориентируются во многих отраслях гуманитарных наук. Они много читают, любят и знают искусство и литературу и не меньше гуманитариев интересуются вопросом о смысле жизни. Это, как правило, более гармоничные люди, чем гуманитарии, ибо последние не знают технику и не интересуются ею (и не стыдятся, а подчас как бы и гордятся этим) — в век-то научно-технической революции! А сколько людей пришло в литературу и искусство из техники!

Самое страшное в человеке — состояние паники, растерянности, отчаяния. Тогда перестаешь ориентироваться и непременно загонишь себя в тупик. Сразу, как только беда навалилась, надо заставить работать разум. Прочь эмоции! Разум, только разум! И тогда сможешь бороться с бедой, которую обязательно победишь, потому что нет ничего выше и сильнее Человека.

Если бы знали вы, ушедшие в небытие мужчины, как трудно приходится нам без вас! Как трудно управлять рулем лодки, плавающей в необузданном океане, называемом жизнью! Волны швыряют нас из стороны в сторону, а настоящим рулевым женщине быть тяжело.

Нельзя уступать себя печали. Надо, как на ладони, осторожно пронести через жизнь те крохи счастья, которые судьба все-таки тебе подарила.

Терраска, на которой я лежу, расположена как раз под раскидистыми ветвями старой липы. Слышали ли вы когда-нибудь запах липового цвета? Воздух словно напоен медом. И терраска моя словно беседка. Я просыпаюсь рано и люблю подумать, помечтать, погрезить в эти ранние утренние часы. Сейчас я думаю о том, что, даже если человек потерял все: любовь, работу, возможность ходить по земле, — у него все-таки остается главное: жизнь. А в любой жизни, даже самой обездоленной, всегда есть хоть что-то светлое. Надо только «нацелиться» на него, разглядеть. А тогда уже сумеешь восстановить потерянное, пусть на другой лад, в ином виде. Ведь главную основу нашей жизни составляют, в сущности, не внешние обстоятельства, а внутренний мир. Не всегда в нашей власти изменить что-то извне, зато разрушить или создать богатство внутри нас можем только мы сами. Вот почему мы выше своей судьбы.

Что надо, чтобы не быть несчастным? Если человек кому-то нужен — семье, работе, обществу, — он не может быть несчастным. Если человек способен радоваться чужим радостям, сопереживать чужому горю, к нему тянутся люди. Что же может быть лучше этого?!

Мне привезли с севера оленьи рога и альбом с засушенными цветами, стебельками, листочками — начиная с колокольчиков и кончая мхом. Каждый цветок в отдельности потерял свой запах, но все они вместе пахнут тундрой…

Трудно, родившись с бродяжьей душой, пролежать всю жизнь в постели…

Не верю в горе человека, потерявшего друга, если он предает забвению близких покойного. Истинный друг стремится продолжить дело умершего, если это в его силах. Бескорыстно. Не ставя своей подписи на общих трудах. Не деля гонорара с его семьей. И уж, конечно, не может не позаботиться о тех скорбящих близких покойного, кто более всего нуждается в помощи. Ведь именно о них так тревожилось сердце умирающего друга: как-то они смогут жить без него? Забыть же о тревогах друга — это все равно что его предать.

Самая страшная фальшь та, которую не замечаешь сам.

Иногда горе оглушает человека. И тогда не помогают ни утешения, ни советы, ни тем более бодрячество. Придет время, и человек оттает. И тогда снова для него засветит солнце, и жизнь возьмет свое — освободит человека от боли и возродит его. А близкие радостно выдохнут: «Выдюжил». Таков закон жизни.

Полоса неудач — ничего не публикуется. Но я не молчу. Я потихоньку да помаленьку работаю для себя в своем излюбленном жанре новелл и даже миниатюр и собираю их в своей общей тетради.

Отчего-то вспоминается недавний юбилей Ольги Берггольц. Кто-то сказал, что последние годы жизни она не публиковалась совсем, а после смерти была обнаружена жемчужина ее творчества — дневники. Самое лучшее из того, что она написала.

Увы, у меня никто не обнаружит жемчужин. Но ведь для того, чтобы людям было где жить, годятся простые кирпичи. Так вот и я потихоньку да помаленьку воздвигаю кирпич за кирпичиком свое скромное здание. Название ему — Жизнь.

Зачастую мы не можем управлять жизнью, но можем бороться. И если проигрываешь, имей мужество посмотреть в глаза жизни и, смиряясь, перестроить ее на иной, доступный тебе лад. Только тогда ты не потерпишь истинного поражения.

Не слишком ли много я измышляла? Не придумывала, а приукрашивала? Душа просила красоты — в жизни ее было мало. Больше белых больничных стен, чем снега. Больше слез, чем дождя. Больше уколов, чем поцелуев. Измышлялось ли это сознательно? Нет, конечно. Иначе я не была бы самой собой. Придумывала и верила. Дерзала и достигала в мечтах. Ну а в жизни неужто так ничего и не совершилось? Конечно, да. Но если бы побольше за счет счастья, чем упорства. Если бы создаваемое всякий раз не рушилось. Если бы за каждым взрывом смеха не прятались тихие слезы. Если бы, если бы… Тогда была бы иная судьба.