Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Мечта — хрупкая штука, она легко разбивается. И все-таки мечта придает человеку силы, если ему трудно живется.

Меня выписывали из больницы. В ожидании машины вывезли на каталке в большой больничный парк, на солнышко. На деревьях еще не распустились почки. Но меня захлестнула голубизна неба и, кажется, самого воздуха вокруг. Ах, какая это была дивная голубизна и какое солнце! А ведь здесь, в этой больнице, прошла моя непрожитая молодость — три года! Но сейчас я об этом даже и не думала. Я не думала ни о чем, только жадно дышала весенним пьянящим воздухом и все смотрела вверх, в небо, содрогаясь от непосильной красоты и радости — жить, жить, только жить…

Если бы можно было жить в своем вымышленном мире и не считаться с суровой действительностью!

В мою комнату влетел на огонек непрошеный гость. Мотылек возвестил мне о лете.

Ни кусочка неба, ни зеленого листочка — я живу, как говорится, в каменном мешке. Мотылек забился вокруг зажженной лампы (к свету тянется все живое), потом улетел. К чему же я пишу о такой малости, как мотылек? Да просто потому, что за этой малостью стоит целая жизнь. Не мотылька, конечно, — моя. Имей я не крылья, а только ноги, облетела бы, обошла, кажется, весь мир. Моим призванием было движение. Кто же мог знать, что именно с него пойдет начало неподвижности? Пути судьбы неисповедимы. Иначе как же это все могло случиться?

Где-то там, за пределами моей квартиры, лето. Наверное, голубое и ясное небо. И солнце. И еще много-много разных чудес…

У меня болит позвоночник. Мама ругается: «У тебя нет чувства меры». Но ведь именно отсутствие этого чувства и равняет меня с остальными, здоровыми людьми. Сон по четыре часа в сутки позволил мне работать наравне с другими. Ибо чтобы заново начать работать, необходимо было знать и делать больше других, компенсируя тем самым отсутствие на службе. Только так удавалось мне не отставать от своих коллег.

И любила я конечно же без меры. А иначе пережила бы моя любовь его самого на всю оставшуюся жизнь? И любить мне было тоже трудно, только он не замечал этого, и оттого в любви я тоже лишь сравняла себя с другими.

А еще было много всякого, что можно было делать тоже только без меры. Мои рискованные поездки и в поезде, и на машине по бездорожью, на корабле, на самолете. Алые рассветы, когда не только небо — вершины гор пламенеют. И пропасти, проносящиеся с яростной скоростью, от которой захватывает дух. И штормовое море — волны с грохотом набегают на корабль, и кажется, поглотят и его, и меня. И бездонная высь неба…

Так люди, даже близкие, не всегда понимают, что я могу жить только с риском, дающим наслаждение борьбы и сознание своего превосходства над болезнью.

Да нет же, у меня здоровая душа, а все остальное — дьявольская шутка…

Быть другом именно моим — особое искусство. Все, что говорят о моей отдаче, я думаю, пустое. Уходить из дома хозяйки, стонущей от боли, трудно, тем более добрым, сердечным людям. Пригласить к себе, открывая дверь, ставя в угол мои костыли или палку, и укладывать меня, тогда как все садятся за стол, — непросто. И смотреть на то, как другие весело танцуют, а ты лежишь с радостью за них и тоской за себя, — горько. И если ты станешь рассказывать другу, пришедшему к тебе в гости, о своей обездоленной судьбе (впрочем, я стараюсь этого не делать) и он примет ее как свою боль — это тоже дано далеко не каждому. Видимо, настоящий друг — это та большая его часть, которая принадлежит только тебе.

Сегодня у меня, несмотря на обострение всех недугов, счастливый день. С утра поработала. Получилось. Потом запоем — В. Катаева. Не так уж часто доводится испытывать такую радость от общения с литературой, от которой захватывает дух. Такая сочная, раскованная, свободная проза!

Ну а в заключение вечер, посвященный Л. Н. Толстому. При одном упоминании Толстого готовы навернуться слезы восторга. А тут весь вечер — Толстой. На душе легко, радостно, отрадно. Сколько его (и моей) любимой музыки! Сколько бесконечной грусти от любого соприкосновения с большим искусством!

Помню больничное утро и в ожидании обхода врачей — радио. Детская передача: рассказ Горького «Утро» в исполнении Качалова. Какие два гиганта! Позднее нашла и перечитала рассказ, но того сладостного чувства уже не было. Так и не знаю, почему.

Собственно, день-то и вечер прошли. Пишу уже ночью — не до сна. Жизнь! Какая дивная штука!

«Не жалей себя — это самая гордая, самая красивая мудрость на земле» (Горький). А я жалею и плачу. Только что ушел зубной врач, поставил четыре пломбы, и от бормашины разболелась вся голова. А за стеной веселый смех. Обидно. И жалко себя. Вот так! Попробую «полечиться» и успокоиться — послушать по проигрывателю «Лунную сонату». Слушаю…

Это и моя судьба. Трудная повесть о моей жизни. Последняя часть — «дикая ночная буря», по словам Ромена Роллана. Борьба человека с судьбой, как и у меня, никогда не кончится. Кончается соната, но бой будет продолжаться. Удивительное совпадение отчаяния от потери слуха (у меня от всей болезни) с мучительной мыслью об утраченной любви. «Лунная соната» — моя биография.

Я не умею отключаться от боли. Помню, профессор меня оперировал под местной анестезией и шутливо спросил: «Как прикажете, сударыня, — развлекать вас?» Я тогда угрюмо ответила: «Нет, не люблю». При боли я вся собираюсь в комок и молча терплю. А теперь еще — вот он, рок! — нестерпимо болят глаза, и тут уже не отвлечься даже хорошей книгой. Я лежу как комок боли и страдания и чувствую, что больше не выдержу. Боль преследует меня непрерывно — днем и ночью. Надо как-то выкарабкиваться — в который раз! Но мой организм не переносит даже болеутоляющих. Терпение — только это остается мне. И — музыка, которую я могу слушать, закрыв глаза.

Вновь, спустя более года, прослушиваю серию пластинок классической музыки. Отчего же все-таки Бетховен одновременно мог писать Третью — Героическую — симфонию, полную страсти, бурь, борьбы, и сонату «Аврора», по словам Ромена Роллана, «белую»? Она отражает умиротворенную, спокойную, тихую природу в полном слиянии с таким же умиротворенным автором. Более того, эту сонату Бетховен любил больше других. Мне думается, он просто уставал от борьбы и находил в этой сонате отдохновение, которого ему так не хватало. Может быть, я не права, но понимаю это именно так. От Героической, уставая, к «Авроре».

А я вот нахожу отдохновение в любимой бетховенской музыке.

Перешла к Шопену. Если Бетховен — моя биография, то Шопен — излюбленный жанр моей собственной работы. Краткие записи, миниатюры отражают мой внутренний мир, мысли, мечты, настроения.

Я все еще лежу в палате реанимации. Здесь не лечат — здесь спасают. Меня уже спасли. Жаль, что в минуты просветления сознания приходили в голову живые образы, точные слова, но рука не держала пера, ее даже невозможно было вытащить из-под одеяла. Изнуряющий озноб бил несколько суток. Теперь приходится записывать уже только то, что сохранила память. Страшно было не терять сознание (этого я не помню), а входить в него. Меня вроде бы «будил» собственный бред. Я хорошо помню эти ощущения — удивление от шевелящихся губ. Что-то говорила, говорила, а «проснувшись», никак не могла открыть глаза. А когда открывала, становилось непонятно, где я, — маленькая палата-бокс была похожа на склеп, и стоял здесь тогда могильный холод. И еще часто-часто шептала я: «Мамочка, дружочек, помолись за меня», — хотя мы обе безбожницы… Сейчас мешает восстановить на бумаге пережитое еще и та неудержимая радость, какая сопутствует возвращению в жизнь.