Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

Все это пережито давно: после смерти мужа брат и подруга увезли меня из Москвы…

Дождь смыл уже пожелтевшие листья, пыль, печаль. В небе всеми семью цветами расцвела радуга. Засверкали, словно алмазы, капли на деревьях, траве, цветах. Засветились надежды, вечные, как сама жизнь, в сердцах тех, кто не сдается.

Если бы случилось чудо и у меня родилась дочь, я бы, наверное, назвала ее Надеждой. Ибо это слово скрашивало и не давало зайти в тупик всю мою прожитую жизнь.

Дети… Внуки моего покойного брата, дочь моего нареченного сына и внуки моих подруг и друзей. Множество ребятишек постарше, с которыми на всю жизнь связала меня судьба. Дети… Они заполнили ту пустоту, которая неизбежно образуется в душе каждой бездетной женщины, если только она не сумеет впустить в свою жизнь чужих детей.

Вчера принесли ко мне познакомиться трехмесячного внука подруги — Андрюшу Второго (первый дом, куда эти крохи попадают в гости, — мой).

Когда-то вот так же принесла ко мне эта подруга своего сына Андрюшу Первого — отца моего вчерашнего гостя. Он не может этого помнить, но знает, что традиции нарушать нельзя. А может быть, просто понимает, как и другие, что делает счастливее мою жизнь…

Наступает ночь. Я пытаюсь найти в небе хоть одну звездочку, но, видимо, все его заволокло тучами. Когда над головой горят звезды, мне спокойнее засыпается, потому что под ними легче мечтать. А с мечтой легче бороться с болью. Но сегодня нет звезд, значит, надо придумать мечту усилием воли. О чем она будет, эта вновь придуманная предсонная мечта?

Повесила портрет мамы, совсем молодой. Обнаженные плечи. В ушах коралловые серьги. И вся она чем-то похожа на цыганку. А приходят люди и спрашивают, не мой ли это портрет. Не память ли юности?

Какой же она была, моя юность, та, что отзывается сейчас стозвонной тоской? Не мешали война, лишения, непосильный труд. Жила любовь. Вера. Мечты. Неуемная жажда жизни.

Но я не была бы самой собой, если бы все это ушло…

Жизнь в общем-то коротка. Вспыхнет. Пробежит. Погаснет. Смысл в том, чтобы вычерпать ее до дна. Только о том, что она погаснет, не надо думать — на любом переломе лет. Жить по-юному, не откладывая на завтра, не жалея сил, не считая ни потерь, ни поражений. Жить по-удалому, лихо, строптиво, быть может, в чем-то бездумно — вот тогда она от начала и до конца будет пламенеть!

Жизнь, природа, искусство — это навсегда! Потому что прекрасное умирает только с нами.

Трудно женщине сносить проклятие вдовства. Одиночество — это когда, тая беду, она живет с усталой, медленно сгорающей душой.

…Ах, как надо еще любить!

Всегда любила смотреть в огонь. Помнится пламя в печах литейного, готовое пожрать нас всех. Еще раньше — пионерские костры на полянах. А уже позже — согревающий нас в холодные вечерние зори огонь в печурке на даче. Убаюкивающее потрескивание сухих поленьев. Но вот уже годы, как мне не удается согреть душу пламенем настоящего огня.

Со своей жадностью я, быть может, проживу несколько жизней.

Я лежу у больничного окна. Ночь. Боль не дает спать, и даже дышу я в полдыхания. В палате темно, а за окном подсвеченные фонарями, оголенные, но еще не покрытые инеем и снегом березы. Впрочем, я вижу только их верхушки. Ветер с силой раскачивает силуэты ветвей, создавая для меня ощущение бури.

И вдруг вижу я затерявшуюся в черном небе одну-единственную звездочку. Ищу другие — нет, она действительно затерялась одна, словно процеженная. Мне начинает казаться, что она излучает сквозь небо не только свет, но и тепло. А чуть погодя силой моего воображения она оживает. Я неотрывно смотрю на нее и… молю ее помочь мне. И, как всегда, надеюсь. Мои надежды оправданы, ибо на таких врачей, какие лечат меня здесь, отгоняя необходимость и опасность очередной операции, нельзя не надеяться.

Наступает завтра. И такая же ночь. И те же боли, озноб и пот, пот, пот — я давно уже познала, что такое холодный пот. Только за окном затишье. Ветви берез не колышутся. Я же тщетно ищу свою звездочку — видно, тучи закрыли небо. И мне некого больше молить…

Самые страшные страдания за себя легче, чем за своих близких. Но иногда физическая боль убивает человека в человеке. Сопротивляться этой беде — значит преодолеть саму боль. Сколько же тяжких, пригвожденных больных прошло перед моими глазами! Но я не знаю, чего больше познала в людях — страданий или мужества. «Я такое выдержал, старина, что ни одна скотина бы не выдержала», — устами своего героя сказал Экзюпери. Только это и сказал про свой «простой» подвиг.

Что невыносимо мне больше всего в человеке? Фальшь и равнодушие. Если бы каждый считал себя в ответе за всех других! Вот тот идеал общества, к которому мы стремимся.

В чем же все-таки истинная мудрость? Мне думается, в гармонии разума и духа, восприятия жизни. Принять Мир, Вселенную, Человека такими, какие они существуют. И при этом даже не горбиться, понять, что каждому свое. Почему так часто судьба бывает незаслуженно несправедлива к нам? Закономерность или совокупность случайностей? Не верю ни в то ни в другое. Просто человеку через страдания дается высокое право испытать себя на прочность. Ну а уж кто пройдет, тот поведет за собой других.

Умереть бы не бессмысленно, а только за то, ради чего стоит жить.

Общение с инакомыслящими обогащает человека, расширяет его кругозор. Но если есть в человеке истинная вера, она останется при нем.

Для меня существует один культ — человека.

Пожалуй, самое трудное для человека — научиться властвовать собой. Только тогда он почувствует истинную внутреннюю свободу.

Не хватает своих силенок — нельзя отнимать их у других. Это нечестно, потому что их не вернуть, как возвращают любой другой долг. И если печалишься на людях, ты печалишь их. И это тоже непростительно. Все трудное надо переживать в самом себе, а самая действенная помощь себе — помочь другому.

«Один за всех, и все за одного». Да, стоит жертвовать десятью шахтерами или солдатами ради спасения одного засыпанного в шахте или раненного в бою товарища. Только это можно назвать братством.

Человеку говорят: ты отходчив, добр, щедр, но не снисходителен. А что такое снисходительность? Понимаю: максималистом можно быть только по отношению к самому себе. И все же: не унижает ли другого человека твоя снисходительность? Кто дал мне право считать, что мой товарищ способен отдать лишь меньше меня, ибо он иначе устроен?

Мне думается, снисходительность, а не жалость унижает человека. Не хотелось бы, чтобы ко мне относились снисходительно, хотя в действительности на это есть все основания.

Как-то я спросила у девушки: «В чем твоя цель?» — «Я хочу научиться любить людей». — «Каким образом?» Молчание. Если в твоей душе не родилась любовь к людям, сделай первый шаг сама: относись к людям по долгу, пусть даже это будет казаться тебе жертвой. Следующие поступки тебе продиктует уже любовь.