Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Луг на пологом склоне рядом с избой, где мы жили в Яжелбицах, издавна не распахивался. Богатейшая растительность покрывала землю. Для сравнения с лугом-патриархом я приметила молодые сообщества. Изучать их я решила в будущем, 1951 году.

Не менее ста видов трав заселяло пышный луг. Обладая родовым коэффициентом старого сложившегося биоценоза и уменьем быстро определить по определителю виды, я рассчитывала на будущий год с легкостью завершить работу. Я резвилась над бездной.

Все, что в благодарность за стрептоцидовую мазь напророчила мне цыганка, сбылось. 24 декабря 1950 года умер отец. Семья моя развалилась. Жить не на что. Я обратилась к директору Зоологического института Евгению Никаноровичу Павловскому с просьбой зачислить меня. Я прилежно работала над коллекцией мух Зоологического музея. Я охотно бы водила экскурсии по музею. «Вы такая знаменитая женщина, — сказал мне Евгений Никанорович, — а я старый больной человек. Я не могу вас взять». «Как поздно пришла эта слава», — сказала я. Может быть, Штакельбергу и удалось бы отстоять меня. Он тяжело болел. Когда дошла до него весть о смерти моего отца, с ним случился инфаркт. А когда отец лежал в открытом гробу в Петровском зале Академии наук СССР, на его сердце пылали огненные цикламены — дар одной из поклонниц Льва Семеновича — мачеха неизменно называла их обожалками. Похоронили отца на Волковом кладбище, на Литераторских мостках, неподалеку от могилы Тургенева, рядом с могилой Миклухо-Маклая.

Я впала в бесчувственность. Меня покинуло не сознание, а способность чувствовать что-либо. Я не спала, но нисколько не страдала от этого, я могла есть, но ни голода, ни сытости, ни малейшего желания есть и спать не испытывала; я не чувствовала ни жары, ни холода. Я забросила и мух, и ботанику. Скамеечка, на которой я сидела у ног Бога, исчезла.

Единственно, что могло вернуть меня к жизни, — это приобщение к жизни, к былой жизни, моего отца. Его архив был в распоряжении мачехи, значит, не существовал для меня. Мачеха передала архив отца в распоряжение Академии наук. Все следы существования первой семьи изъяты. Она не плохой человек. Ревность и чудовищная скупость — ее пороки — поломки механизма, который, за вычетом ошибок конструкции, вполне добропорядочный.

Сим недаром сочувственно говорил о ней. Моя любовь к ней слепа. Нет, не так. Я не была ослеплена любовью. Любовь и оценка не имели между собой ничего общего. Ангел небесный Симочка настроен куда более реалистично. Его равнодушие к жизни делало его бесстрастным и мудрым. Не сотвори себе кумира — он не нуждался в заповеди. Сотворить кумира не в его отрешенном от жизни характере. Мачеха не уничтожала следы былой любви моего отца. Она схоронила их для потомства.

Свидетельство о моем крещении, мои письма и адреса, которые я с детства преподносила отцу ко дню рождения, разрисованные и выписанные со всей тщательностью, она вернула мне в виде великой милости, оказанной мне ею.

Но то единственное, что могло вернуть меня к жизни, произошло. Я худо-бедно ухаживала за моими детьми, не испытывая ни малейшего шевеления материнских чувств в сердце, — в иное время я с радостью вставала ночью к ребенку, радуясь возможности повозиться. Лиза болела фурункулезом. Я водила ее в поликлинику университета, где мы были прикреплены, как члены семьи академика, пока нас не вышвырнули. На Университетской набережной мы встретили бывшую заведующую архивом Географического общества Блюму Абрамовну Вальскую — одну из обожалок отца. Ее перу принадлежат многие труды по истории географии. Из Географического общества ее уволили. «Как поживаете?» — бессмысленность этого вопроса была очевидной. Она сказала, что преподает географию в вечерней школе завода. Я сказала, что веду Лизу на облучение. «Идите в Архив Географического общества, там спросите архив Игнатова. Лев Семенович ему письма писал». Я пошла.

Что это были за письма! Своим идеальным почерком отец описывал свои путешествия по Аральскому морю, свою жизнь в Казалинске, свою службу в качестве смотрителя рыбных промыслов на Сырдарье и на Аральском море. Они с Игнатовым путешествовали в 1898 году вместе. Теперь они писали совместно монографию. Описывали группу озер Западной Сибири. Письма содержали всю эпопею создания первой в мире монографии по ландшафтоведению. За нее отец и Игнатов получили Малые золотые медали Географического общества. Надпись на медали гласила — «За полезные труды». Других медалей отца я никогда не видела, а эту он дал Мусиньке, когда в 1932 году она приехала погостить. Мы с Мусинькой загнали медаль в Торгсине — отец для этого ее и давал — и я купила шерстяную кофточку и пирамидон, — иначе нельзя было достать.

Я сперва хотела издать письма отца. Однако выяснилось, что мне это не по силам. Для комментирования мне не хватало соответствующего образования. Да и чудовищные цензурные ограничения страшили. Я решила написать книгу. «У вас есть договор?» — спрашивал меня каждый, узнав, что я пишу книгу. Очень все удивлялись, что я пишу, не имея договора. Единственный раз я обратилась к Марии Михайловне по поводу архива отца. Я попросила дать мне письма Игнатова. Мария Михайловна сказала, что они сданы в архив Академии наук. Не без некоторых затруднений я получила к ним доступ.

Игнатов двумя годами старше отца. Они одновременно закончили Московский университет. Игнатова оставили при университете для подготовки к профессорскому званию, как тогда называлась аспирантура. Для отца лучшего места, чем место смотрителя рыбных промыслов на Сырдарье и Аральском море не подыскалось. В 1898 году по заданию Географического общества они отправились в Западную Сибирь изучать озера. Результат их исследования — возрождение географии как науки. Климатология, геоморфология, гидрология стали элементами ландшафтоведения.

Находясь на расстоянии тысяч километров друг от друга, друзья переписывались. Лев Семенович просил присылать книги. Игнатов посылал. Благодарность за книги и восторженные отзывы о них перемежались в письмах с экзотическими подробностями. Пять кошек поименованы — четыре кота носили казахские имена, пятый звался Васька. «Улькун оказался порядочным скотом, сукиным котом, каждый вечер съедал мой ужин, и я отстранил его и приблизил к себе черного Карабулака».

Кошачью эпопею я привела в своей книге. Редакция Географиздата выкинула ее. Любовь к животным причисляется поборниками коммунистической морали к антисоветским настроениям. Вегетарианским столовым пришел конец в тридцатые годы. Толстовство — явная крамола. Вегетарианство — за ним чувствуется мораль, выходящая за рамки классового самосознания пролетариата. Машинистка из секретариата ректора университета печатала окончательный сокращенный вариант книги, где красным карандашом я отчеркнула то, что забраковал редактор. Она вписала фразу в текст — очень кошек любила. Она билась со мной об заклад, что не выбросят, — букет сирени победителю. Она проиграла.