Павел Щёголев - Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

Государь — до

Удивление и страх заго<���товить> указ.

Только в семье своей убежище.

Восьмая запись почти вся относится к Жуковскому, фиксирует его эмоции, слова и действия. И только в конце её появляется фраза о «государе», его «удивлении и страхе» в ответ на просьбу Жуковского сопроводить «милости» умершему поэту специальным рескриптом (см. выше, с. 519 наст. изд.). Эта, восьмая, запись свидетельствует о гражданском прозрении Жуковского. Обстоятельства похорон, разбор бумаг поэта вместе с жандармами были стимулом для письма Бенкендорфу (см. с. 206—221 наст. изд. [См. "Документы и материалы", II, 1. — Прим. lenok555 ]). Написав и сформулировав все обвинения в адрес шефа жандармов, Жуковский осознал, что Бенкендорф действовал с согласия государя, — тогда и припомнился «страх» царя заготовить «указ». Соседство записей о чтении письма друзьям и о реакции царя на просьбу об указе свидетельствует, что в записи «Я читал моё письмо» речь идёт уже не о письме к С. Л. Пушкину, которое было написано 15 февраля, до того как был сделан «разбор» бумаг поэта (он закончился 25 февраля), а о письме к Бенкендорфу. Противопоставление своего чтения бездействию друзей («Что же вы сделали?») позволяет предположить, что, вопреки совету А. И. Тургенева (см. запись его в дневнике 8 марта 1837 г. — с. 254 наст. изд.), письмо к Бенкендорфу было отослано Жуковским.

ряд фамилий … См.: Пятая запись. [См. предыдущий комментарий (выше). — Прим. lenok555 ]

конспектик. См.: Седьмая запись. [См. предыдущий комментарий (выше). — Прим. lenok555 ]

Правильно читается «Незнание». [Возврат к комментарию {344} ]

Разоблачения Александрины (фр.). Очевидно, эти «разоблачения» и изложены в следующей записи: «При тётке ласка к жене и т. д.». Речь идёт о Дантесе (см. выше, с. 486 {113} ).

Слова «История кровати» объясняют воспоминания А. Араповой (см. с. 360—362 наст. изд. [См. "Документы и материалы", VIII (2-я половина). — Прим. lenok555 ]). Это, конечно, следствие «сплетен», о которых пишет А. Россет (см. с. 363). Поводом к сплетне могли быть отмеченные В. Ф. Вяземской (см. с. 360) добрые отношения Пушкина со свояченицей, а пущенная врагами поэта сплетня превратила, в свою очередь, эти добрые отношения в связь. См. об этом примеч. на с. 464—465. {63}

Перевод и объяснение двух французских фраз см. выше, с. 487 {115} .

«Ссора на лестнице», очевидно, была последней вспышкой гнева Пушкина, вызвавшей его оскорбительное письмо к Геккерну. Жуковский не объясняет, зачем приезжал Геккерн и что вызвало «ссору» (в доме все должны были её слышать — и домашние и слуги). Объяснение этой ссоры находим в «оскорбительном» письме Пушкина. Пушкин начинает его словами: «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно» ( Акад. Т. 16. С. 427). Первая часть этого «итога» действий Геккернов кончается «жалкой ролью», которую Пушкин заставил сыграть Дантеса после вызова; вторая — изложением махинаций самого Геккерна. Дальше следует фраза: «Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей». Письмо было непосредственным поводом к вызову на дуэль, причём же здесь «сношения между семьями»? Известны слова Пушкина, обращённые к д’Аршиаку, когда первый конфликт был улажен: «Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может» (см. наст. изд., с. 95. [См. 1-ую часть книги, 10 (середина, ориентир: «и поздравил его женихом»). — Прим. lenok555 ]). Решение Пушкина не иметь ничего общего с Дантесом как бы сохраняло в силе его вызов. Ещё одной попыткой сгладить отношения, снять со своего дома оттенок неблагопристойности, заставить в обществе забыть о событиях, предшествующих конфликту (в своём доме Геккерны разыгрывали «весёлость и большое согласие»), и был, по-видимому, приход Геккерна к Пушкину. Слова Пушкина о «сношениях» между семьями не укладываются в контекст оскорбительного письма, но их легко объяснить как ответ на только что состоявшуюся «ссору на лестнице». Скорее всего, в этот день, 25 января, Пушкин и начал перерабатывать своё ноябрьское письмо к Геккерну, а вечером того же дня, опережая события, сказал В. Ф. Вяземской, что письмо уже отослано (см. примеч. на с. 488—489 наст. изд. {120} ). [Возврат к комментарию {304} ]

Условия дуэли между господином бароном Жоржем де Геккереном и господином Пушкиным (фр.). Условия дуэли приведены выше; кроме заголовка, в этом переводе нет даты и подписи. Даём их перевод: 27 января 1837, 2 1/2 часа пополудни подписано: виконт д’Аршиак, атташе французского посольства, Константин Данзас, инженерный подполковник (фр.).

комиссии по делу о дуэли. По законам о дуэлях суд над дуэлянтами учреждался при воинской части (но не той, в которой служили участники или один из участников). В данном случае приказом от 1 февраля 1837 г. военно-судная комиссия была учреждена при Конном полку, под председательством полковника этого полка флигель-адъютанта Бреверна 1-го и в составе нескольких офицеров полка ( Военно-судное дело. С. 17). О суде над Дантесом см. также примеч. на с. 526 {311} .

Об отношении к смерти Пушкина «простого народа» или «второго общества» пишут С. Н. Карамзина и Е. Н. Мещерская. В письме С. Н. Карамзиной читаем:

«О да, мой милый Андрей, письмо твоё интереснее, чем когда-либо, и, вообрази, чтобы прочесть его, мне пришлось ждать следующего дня, так много было у нас целый день в воскресенье народу, а вечером мы ходили на панихиду по нашем бедном Пушкине. Трогательно было видеть толпу, которая стремилась поклониться его телу. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек: *чиновники*, офицеры, купцы, все в благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадным для его друзей. Один из этих никому не известных людей сказал Россету: *„Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он её искал не там, где сердца ему отвечали“*. Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с которым он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся, он даже сел напротив и просидел неподвижно четверть часа, а слёзы текли у него по лицу, потом он встал и пошёл к выходу; Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. *„3ачем вам*, — ответил он, — Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России“*. И вообще это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодёжи этого второго общества подымается даже волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования; между тем в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина — и это куда хуже и непонятней — немало злобных обвинителей. Их отнюдь не смягчили адские страдания, которые в течение трёх месяцев терзали его пламенную душу, к несчастью, слишком чувствительную к обидам этого презренного света, и за которые он отомстил в конце концов лишь самому себе: умереть в тридцать семь лет, и с таким трогательным, с таким прекрасным спокойствием! Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уже Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной: ему выпала самая прекрасная роль, и те, кто осмеливаются теперь на него нападать, сильно походят на палачей.