Владимир Жуков - Страда и праздник

Он часто думал о феврале семнадцатого года, том времени всеобщей вольницы, когда служащие почтового узла избрали его почт-директором. Как просто! Не нравился сановный Фон-Фик, и вот вам другой, что по душе, — Миллер. Теперь, когда прошло больше года, угар февраля, охватившее всех желание все переделать в два счета казались чудовищным наваждением. Надо же, в разгар с треском проигранной войны возжелать немедленно основать демократию! Срочно!.. Нет, в этом бедламе только большевики и сохраняли здравый смысл, только у них и были сила и вера, как, не переча половодью демократических надежд, вогнать его все-таки в берега разумного: покончить с войной, обуздать разруху и двигаться ко всеобщему счастью не дележом того, что еще наличествует в городах и весях, а свободным трудом, созиданием разумно потребляемых ценностей…

Размышляя так, Петр Николаевич удивлялся, как он мог тогда не понимать столь простых истин. Был бы занят сейчас прежней работой, не остались бы втуне его заслуги перед истинно благородным движением пятого года. Н-да… Теперь, выходит, он был другим, раз думал по-другому. И ему казалось, что его смиренные мысли не могут не быть замечены, он даже намеренно делился ими кое с кем из приятелей, с теми, кто был у дел, и ждал, ждал письма или курьера, искренне надеялся, что его позовут. После левоэсеровского выступления, в июле, правда, осекся, решил, что зря ждал, что его боятся, как боялись, наверно, бывшего наркома почт Прошьяна, так ослепительно храбро мелькнувшего на политическом горизонте, а потом вдруг неизвестно куда исчезнувшего [3] После разгрома левоэсеровского мятежа П. Н. Прошьян скрывался. Официально из партии не вышел, но и не поддерживал антисоветской деятельности ее руководителей и активистов. Умер от тифа в декабре 1918 г. в одной из частных лечебниц Москвы. . Нет, как выяснилось, не боялись и не хотели звать. И тогда он решил кончить все разом, пойти и спросить, что все-таки думают новые руководители ведомства, эти доблестные борцы с синдикализмом, насчет права служить отечеству таким людям, как он, Миллер. Может, они полагают, что ему лучше податься к Деникину, на Дон?

За мыслями — и даже не за ними, так, обрывками, отзвуками того, что было днями тысячу раз передумано, — Петр Николаевич не заметил, как миновал Козицкий переулок, подошел к перекрестку Глинищевского, и тут вдруг услышал, как его окликнули. Извозчичья пролетка сворачивала перед носом, мешала, но он разглядел подходящего: Руднев. Всегда такой щеголеватый, он теперь был облачен в пыльно-серый френч и галифе, правда, икры обтягивали вполне элегантные краги, но фуражечка была явно не первой свежести, какая-то неподходящая к неистребимо розовощекому рудневскому лицу. И Петр Николаевич не без удовольствия отметил, что сам он еще не пал, не опустился до таких вот угодных времени фуражечек, — на нем сюртук и шляпа, все, как подобает, и Руднев это, несомненно, почувствовал, по его глазам было видно, что он восхищен — пусть, может быть, и притворно — этой несломленностью и достоинством.

— Петр Николаевич! Куда же вы? Погодите! — Руднев кинулся наперерез, ухватил за руку повыше локтя. — Тысячу лет не видались!

Миллер в смятении топтался на месте, отталкивал Руднева животом, бормотал невнятное:

— Живы? Здоровы? Я слышал, держитесь. О, вы всегда у нас были молодцом, вас за чечевичную похлебку не купишь! — Руднев не отпускал руку, заглядывал в глаза. — А я, знаете, путешествовал, имел счастье созерцать мир в его, как Тютчев определял, минуты роковые. Вернее, не мир, а сошедшую с ума нашу Расеюшку. А прибыл в белокаменную — и сразу сюда, на Дмитровку — потолкаться, узнать, что сотворили господа Подбельские из нашего некогда передового почтового ведомства…

Миллер наконец высвободил локоть.

— Да-с, много чего происходит. Но я… простите…

— Представляете, — не отставал Руднев, — они ликвидировали деление чиновников на классы! Какие-то комиссии станут определять, кому сколько платить, а так все одинаковые. Представляете? Армия без офицеров и генералов, без унтеров и рядовых. P-равенство, ха-ха! Я — эсер и не хочу состоять на этой безалаберной государственной службе. Но будь и максималистом каким-нибудь или анархистом, так и то бы не пошел на таких условиях в ведомство. Почта — это порядок и дисциплина, тут чин, знаете ли, основа, кто кому подчиняется, кто приказывает… Да вы слушаете ли меня, Петр Николаевич? А? Вы пошли бы?

— Да… нет. — Петр Николаевич сдернул шляпу, поклонился. — Уж простите, тороплюсь. Честь имею!

Кинулся вправо, по Глинищевскому, вверх. «За чечевичную похлебку», «без генералов», «вы бы пошли». Ох-хо, как они, эсеры с большевиками, остро все чувствуют! И сами потому непримиримы: хочешь с чином остаться — давай направо катись, к буржуям; плачешь о доле народной, так опростись, пой славу равенству — и налево отваливай. Но разве нельзя как-то все совместить? Чтобы сильного и умного не затирал наглец и невежда и чтобы слабому, не способному на мощное действие не грозили голод и нужда?

Над тротуаром свисала уже тронутая желтизной осени ветка дерева, солнце сквозило сквозь листья, а ниже распластались длинные тени. Кто-то загораживал проход, какие-то двое. Петр Николаевич поднял плохо глядящие свои глаза, уставился, ужасаясь, на будто во сне возникшие перед ним лица: одно под черным блестящим цилиндром, с накрашенными ярко губами, другое — под козырьком кепи и на щеке красный ромб…

— Не изволите ли рассудить нас? Какое, по-вашему, понятие точнее — «эра» или «эпоха»?

Это произнес цилиндр. А щека бубновой масти прибавила:

— Только не задумываясь, сразу. Эра или эпоха?

Петр Николаевич глухо застонал. Их еще недоставало сейчас, господ футуристов! Круто повернулся и зашагал обратно. Ему вдруг стало все равно. Не заметил, как пересек Дмитровку, как вошел в здание комиссариата, как спросил у кого-то, охранявшего вход, где кабинет наркома. Спросил машинально, как будто ему было назначено, и стал подниматься по лестнице. Его узнавали, здоровались, и он кивал в ответ, по не испарившейся еще привычке барственно наклоняя голову, аккуратно прижимая шляпу к бедру.

В пустой приемной молодая женщина-секретарь осведомилась, кто он и зачем пожаловал, неслышно исчезла за высокой дверью и тотчас вышла обратно, приглашая его войти. Он взялся за ручку двери и вдруг ощутил, как повлажнела ладонь, и еще, что он решительно не знает, зачем пришел и что станет говорить.

Большой кабинет наркома обнял тишиной и покоем. Дальнюю стену занавешивала огромная карта, похожая на задник сцены, а перед ней стоял стол — обычный, прикрытый изумрудом сукна, с мрамором и медью чернильного прибора. Человек за столом сразу не поднял головы, Петру Николаевичу показалось — специально, и он недовольно засопел, затоптался на месте.