Владимир Жуков - Страда и праздник

— А, это вы! — вдруг донеслось громко и весьма доброжелательно, хотя нарком по-прежнему не поднимал головы и рука его, державшая перо, легко летела по бумаге. — Все-таки пришли!

Петр Николаевич, в сущности, не уловил, как хозяин кабинета поднялся, пошел навстречу. Видел только спокойно и весело глядящие на него глаза и торопливо провел влажной ладонью по пиджаку, отчего-то пугаясь предстоящего рукопожатия. Он немного успокоился, уже сидя в кресле, отделенный от наркома равнодушным пространством стола. Ему хотелось немного озлиться, вернуть решительный напор мыслей, с которыми шел сюда, он даже чуть прочистил горло: кхе, кхе, но сердитее от этого не стал, в голове отчего-то пронеслось давнее: комната на телеграфе, он сам, стоящий под тускло светящим абажуром, члены комитета вокруг, и внезапно растворенная дверь, солдаты, и этот вот человек, тогда еще неизвестный, в английского покроя пальто, намокшем под дождем… Петр Николаевич медленно поднял взгляд, сравнивая то, привадившееся, и нынешнего Подбельского, и удивился, как мало изменился он, несмотря на истекший и куда как нелегкий год.

— Я пришел, Вадим Николаевич… — Что-то сдавливало горло, мешало говорить, и он усилил голос: — Чтобы убедиться… то есть определить… вернее, получить разъяснения по некоторым имеющим, так сказать, принципиальное значение вопросам…

Подбельский рассмеялся.

— Давайте скажем проще: правильно сделали, что пришли. Значит, период размежевания, борьбы и выяснения точек зрения уходит, а может, и ушел совсем в прошлое. Наступило время работать. Так?

— Ну, в какой-то степени…

— Вот видите, вы согласны. Теперь прибавим к сказанному, что вашему приходу в немалой степени способствовало то, что наркомат живет, действует наперекор всевозможным мрачным предсказаниям. И все, кто хочет помочь в борьбе с разрухой, могут найти здесь полезное народу занятие. Верно?

— Да, конечно. Я, собственно…

— Не сомневаюсь, Петр Николаевич, что дело российской почты вам дорого и вы готовы служить этому делу. Мы ценим таких, как вы, специалистов. Есть, конечно, горячие головы, полагающие, что пролетариату не нужны люди, верно служившие буржуазии. Но ведь не все так уж верно ей служили, а?

Петр Николаевич приосанился.

— Когда-нибудь напишут историю революции пятого года и что в ней значили мы, московские почтовики!

— Напишут, — согласно кивнул Подбельский. — И вас там, несомненно, упомянут. Правда, напишут и о семнадцатом годе, и тут, пожалуй, выйдет посложнее… Но — оставим. Я хочу сказать, что и у старой интеллигенции, лучшей ее части, есть столь же большие основания бороться за социализм, помогать его строить, как и у пролетариата. К тому же революция призвала к управлению страной массу людей, не имеющих знаний и опыта, и старые специалисты для нас… знаете, без них трудно разобраться, трудно идти вперед.

— Вперед? — Миллер иронически усмехнулся. — Кажется, сначала следует основательно отбежать назад. Вы не думаете?

— Ну, этими словами вы меня не удивите. Вот вы сказали, что напишут историю. А я иной раз думаю… — Подбельский подался вперед и со смешком прибавил: — Как бы меня в этой истории не прославили наркомом почт и телеграфов без почты и телеграфа! — Все еще усмехаясь, он откинулся в кресле. — И тем не менее, Петр Николаевич, мы идем вперед. Должны идти! Революция свершилась не для того, чтобы латать прорехи, нанесенные войной. У нее свои, высшие цели и задачи.

— У почты задача одна: быть средством связи.

— А вот и нет. Это — у прежней почты. И той, что в Англии, во Франции, в Америке. А социалистическая почта может и должна быть еще и светочем культуры.

— Это каким же образом, позвольте спросить.

— Все тем же: почтовыми вагонами, конторами, сумками почтальонов. Только кроме приветов от родственников она должна доставлять даже в самые глухие углы еще и газеты, журналы, книги.

Некоторое время Миллер молчал.

— Газеты почта и прежде доставляла. Журналы, приложения к ним… Но я, пожалуй, понимаю, что вы хотите большего. Стать, так сказать, центром, распространять издания смело, активно…

— Вот именно, — подхватил Подбельский. — Не столько доставлять, сколько рас-про-странять. Продавать в розницу! И, знаете, мы готовим об этом специальный декрет, его утвердит правительство. И чтобы вы сказали, если бы я предложил вам включиться в это дело? А, Петр Николаевич?

— Включиться? Каким же образом?

— Очень просто. Вы поступите в комиссариат, и в вашем ведении будет прием подписки и продажа периодических и непериодических изданий в почтовых учреждениях.

Миллер задышал громко, рука его, теребившая стакан с карандашами, перекочевала куда-то на шею, порывисто оглаживала бородку, похоже, раскачивала ее.

— Как я понимаю, — сказал он наконец, — вы предлагаете мне должность делопроизводителя. Что ж, это почтенное занятие. Но, судите сами, Вадим Николаевич, человеку, который… Я вот и пришел. Хотел объясниться, так сказать…

— Ах, вот вы о чем! Не-е-т, почтамт мы вам под начало не отдадим. Во-первых, там прекрасно справляется с делом небезызвестный вам Булак. А во-вторых, мы с вами, Петр Николаевич, сейчас не перемирие заключаем, наш бой с вами окончен, и вы, ничего не могу сказать другого, побеждены. Так что уж принимайте условия: делопроизводитель первого отделения Народного комиссариата почт и телеграфов. Впрочем, я полагаю, вы догадываетесь, что уговорами мы тут не занимаемся.

Миллер достал из бокового кармана снежно-белый платок, вытер лоб, щеки.

— Да, конечно. Уговаривать… зачем же. Булак прекрасно справляется. Два письма и три посылки. Комиссар почтамта! — Он встал и сразу обнаружил свой рост и полноту. — Честь имею, Вадим Николаевич!

Медленно пошел к двери. Медная ручка, испорченная, свернутая вниз, отчего-то привлекала его внимание, казалось, в ней содержится какая-то отгадка, что-то похожее на положение его самого.

Петр Николаевич с усилием обернулся, как бы проверяя, действительно ли он был у наркома, сидел возле его стола, разговаривал. Подбельский быстро макал перо в чернильницу. Вот так: и пришел — пишет, и ухожу — тоже строчит, подумал Петр Николаевич. Взгляд его скользнул от стола к окну. Там, в светлом солнце, краснел кирпич домов, слабой осенней голубизной светилось небо. Петр Николаевич внезапно представил, как выйдет сейчас на улицу, побредет на Тверскую — обратно домой. Но отчего-то страшней безнадежного возвращения к молчаливо-сочувствующей жене показалась новая встреча с Рудневым. Да, да, сказал себе Петр Николаевич, он ждет в своей фуражечке, чтобы посмеяться, чтобы вставить что-нибудь завлекательное про эсеров. Или те футуристы: «Эра или эпоха?» Все ждут…