Владимир Жуков - Страда и праздник

Вот об этом и надо переговорить с Лениным — о политическом аспекте такого решения, это ведь здорово двинет вперед связь города и деревни. И конечно, надо показать новые марки Владимиру Ильичу. У республики есть уже герб, есть знак отличия — орден Красного Знамени и, что там ни говори, законная первая государственная марка!

Выходит, свое, наркомовское, обязательство он сдержал.

— Ну вот, Вадим Николаевич, конец вашим тревогам и недоверию. — Николаев, входя в дверь, подталкивал кого-то, приглашая с собой. — Вы только посмотрите, что за чудо!

Подбельский поднял голову, узнал рядом с высоким, длинноногим Николаевым крепко сбитого Лещинского. Поднимаясь, запротестовал:

— Какое еще недоверие? Что-то не помню.

— А насчет нижегородцев, сделают ли к празднику первые лампы на новом месте. А они не просто сделали, они новый усилитель сотворили, понимаете, новый, совершенно замечательной конструкции! — Николаев повернулся к Лещинскому и потянулся к фанерному ящику, который начальник лаборатории держал под мышкой. — Ну дайте я, Владимир Михайлович, покажу! Небось сами-то насмотрелись вволю!

Лещинский не уступил. Поставил ящик на стол, выдвинул крышку. Там что-то поблескивало, укутанное ватой.

Крепкие пальцы Лещинского освободили упаковку, и на зеленое сукно легли сразу два стеклянных баллона с остренькими верхушками, отороченные снизу никелированными цоколями.

Подбельский осторожно взялся за стеклянный баллон, приблизил лампу к глазам. Хрупкость ее рождала какую-то нежность или даже восторг перед странной гармонией металла и стекла: пластины внутри будто бы вовсе не касались колбы, парили в ней, невесомые, но вместе с цоколем, с крепко вникшим в него стеклом производили впечатление чего-то на редкость делового, стремительного, способного на деяния, в миллионы раз превосходящие размеры самой лампы. Она что-то молчаливо утверждала, но еще больше — обещала, а может, и куда-то звала, в какую-то иную цивилизацию, в царство Машины, где человеку не надо будет тяжко трудиться, где дни его превратятся в праздники…

— Бонч-Бруевич назвал ее «ПР-один», — тихо и торжественно сказал Лещинский, — «пустотное реле первое». В отличие от наших прежних, тверских, лампа уже не газовая, а чисто электронная, внутри у нее пустота, вакуум.

— Вакуум… пустота, — задумчиво повторил Подбельский, все еще вглядываясь в мерцающее нутро стеклянной колбы. — Молодцы, ай молодцы!..

— Наверно, намучились с откачкой газов? — деловито осведомился Николаев.

— Было, — усмехнулся Лещинский. — Но теперь нам жаловаться не положено: не кустарная мастерская, а завод! Да и изобретатель наш помог — два вывода у лампы, так легче вести откачку.

— А где же он сам, Бонч-Бруевич? — запоздало встрепенулся Подбельский. — Что ж не заходит? Главный виновник торжества!

— Не приехал, сидит в Нижнем. Передай, говорит, поклон наркому и спроси, исполнено ли наше с ним пари, а я, говорит, лучше полезным делом займусь, чем трястись в поезде да по Москве разгуливать…

— Передайте обязательно, что пари состоялось и он выиграл! Или нет: что все выиграли, а он замечательно сдержал слово. Истинное инженерное благородство… Теперь я прошу докладывать мне, как лампа станет работать на станциях радиотелеграфа, заменит ли французскую. Лабораторию в Нижнем надо оформлять серьезным правительственным документом, и данные нам такие будут очень нужны. Без них я к Ленину не пойду. Понятно?

— Еще бы! — Лещинский стал укладывать лампы обратно в ящик. — Уж кой-какие цифры есть, но надо больше. Через месяц пришлем полный отчет. Но вообще-то вы не сомневайтесь, Вадим Николаевич. Такой штуки, — он решительно постучал по фанерной крышке, — нет сейчас нигде в мире. Как старый радист вам говорю.

— Графики, цифры! — сказал Николаев. — Небось, как мне заявки пишете, на них не скупитесь…

— А всего ли хватает? — спросил Подбельский.

— Да в смысле оборудования, материалов не жалуюсь. Сейчас главное — развернуть производство. Люди вот приходят, с ними в первую голову теперь заботы… Ну, разве что… — Лещинский неопределенно покрутил пятерней в воздухе и умолк.

— Что, что, говорите?

— Нижегородская ЧК что-то к ним придирается, — вздохнул с пониманием Николаев. — Подозрительным кажется: приехали невесть откуда, заняты чем-то вроде военным и на поверку — все бывшие офицеры… Лещинский, Бонч-Бруевич, Остряков — поручики бывшие. А кем же им быть? Раньше-то радио считалось монополией военного ведомства! Да и война всех студентов-политехников на фронт потянула…

— Это правда? — спросил Подбельский хмурясь.

Лещинский молча кивнул. Взял со стола, ящик, держал на весу.

— Придется вам съездить в Нижний, Аким Максимович, — сказал Подбельский Николаеву. — Растолкуйте. А не поможет, будем решать здесь, в Москве. — Помолчав, переменил тему: — Ну, а в праздник вы где будете, Владимир Михайлович? В столице затевается что-то необычное — манифестация, митинги. Видели, уже улицы украшают.

— Спасибо за приглашение! — Лещинский сунул ящик с лампами под мышку, видно, ища момент, когда можно будет уйти из кабинета. — Еще кой-какие дела в комиссариате решу — и домой, с вашего позволения. Начальник я, сами назначили, негоже от своих отрываться, да еще в такой день. И поздравление ваше вот с этим, — он хлопнул ладонью по желтому боку ящика, — хочется в срок привезти.

— Что ж, и правда, поезжайте. А привет передайте большой-большой, скажите, у Нижегородской лаборатории громадное будущее. Когда-нибудь, когда приемники радиоволн придут в каждый дом, люди с благодарностью будут вас вспоминать. Так и скажите от имени тех, будущих!

Халепский, тот самый бравый член Ревцекапотеля, которого Подбельский впервые увидел в апреле на памятной встрече в гостинице «Марсель» и в котором с первых же его слов почувствовал верного соратника, всегда отличался по-гусарски лихим, как-то даже не идущим почтовому служащему видом, а с тех пор как был назначен в октябре чрезвычайным комиссаром всех фронтов с обязанностью руководить политической и деловой работой во всех штабных и прифронтовых учреждениях связи, приобрел уже вполне воинский вид: носил зеленую фуражку с круто заломленной тульей и красной звездочкой в околыше, офицерскую рубаху с ремнем и наплечиями и в особо серьезных, по его разумению, случаях прицеплял к ремню шашку в потертых, похоже, одетых в старый бархат ножнах. Суконная рубаха была ему велика, он перешил пуговицу на широком вороте так, чтобы воротник облегал шею; велик был и ремень, он затягивал его на самую последнюю дырку; и только фуражка была по голове, под ней по-детски топырились уши, но светлые, немного прищуренные глаза смотрели на мир со зрелой решительностью и интересом.