Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

В полдень мы пошли в лес посмотреть, что произошло ночью в лесу. День был солнечный. Кругом зрела земляника, а вокруг лежали убитые и раненые. Лошади убитые лежали на боку со вздутыми животами и даже нерасчехленными пушками. Мухи роем летали возле убитых. Мама достала из кармана одного, другого, третьего документы и сказала, что это полегла наша дивизия. Из нашего полка мы никого не нашли. Тщетно искали отца. Очевидно, они полегли где-то в другом месте леса. Некому было убирать трупы, некому было подбирать раненых, некому было хоронить убитых. Те, кто мог передвигаться, уходили в глубь леса, остальные умирали. Хозяйка хутора ни одного раненого не пустила, боясь, что ее семью, если найдут раненых, немцы расстреляют.

Прожили мы на этом хуторе месяц и собрались в дорогу к родственникам в Белоруссию. Хозяйка нам отварила ведро картошки и дала буханку хлеба. С этими харчами мы тронулись в путь. Стояла жара, и наша картошка на следующий день прокисла. Пришлось ее выбросить. Хлеб нам мама давала по маленькому кусочку, и мы его ели с лесными ягодами. Когда хлеб кончился, встал вопрос, как жить дальше. В Бобруйске на разбитом сахарном заводе мы взяли плитки горелого сахара и пошли дальше.

Мама по национальности была армянка. Двое сыновей были похожи на нее. Только я среди них, троих, была беленькая. Вот и выпало на мою долю кормить всю семью. К маме немцы часто придирались и говорили, что она «юде», дескать, еврейка. Тогда я становилась впереди, заслоняя ее от немцев, и она показывала свой паспорт, где было написано — армянка.

Первый раз, когда мама сказала, чтобы я шла побираться, просить милостыню, для меня это был шок. Из такой благополучной семьи и чтобы побираться — мой разум не мог это понять. Я отказалась, и тогда моя неродная мать меня ударила. Став взрослой, я поняла, что это было от безысходности, а тогда я понять не могла. Мы были дружны со Стасиком. Мне кажется, он меня любил больше всех и я его тоже. Он был вдвое моложе меня. Ему было 4 года. Он подошел ко мне, своими маленькими ручонками обнял меня за ноги, заглянул в глаза и сказал: «Люда, я хочу кушать, у меня болит животик». Я пошла в деревню просить подаяние. Люди давали все, что есть. Было только начало войны и у них были еще запасы, которыми они делились с «жабраками», так они нас тогда называли. Все, что насобираю, мы растягивали на несколько дней. Пробираясь в Гомель, мы ночью шли, а днем прятались от немцев, чтобы, как евреев, не расстреляли. В Гомеле нас ожидало разочарование. Папина сестра с семьей эвакуировалась в Башкирию. Соседи предупредили нас, чтобы мы уходили из Гомеля, так как многие знали папу и могли донести. Мы сразу ушли. Теперь наш путь лежал в г. Осиповичи, где жила бабушкина сноха. Ее потом немцы расстреляли.

Когда мы пришли в Осиповичи, нас ждала радостная встреча с бабушкой и Толиком. Бабушка рассказала о своих мучениях. Их, как и нас, сбросил поляк среди болот и все вещи увез с собой. Бабушка добралась до дороги, и ее с Толиком подобрала полуторка. Перед самой войной бабушке сделали операцию на ладони. Рука болела, а перевязать нечем было. Толик от бабушки не отходил ни на шаг. Когда они ехали на полуторке, налетели самолеты и начали бомбить мост. Машина не успела проскочить мост и сорвалась с моста, погрузившись по борт в воду. Бабушка держалась одной рукой за борт машины, а больной рукой держала Толика. Когда от нестерпимой боли не было сил, она опускала руку и Толик уходил под воду, пуская пузыри. Ему было три года. Подержав немного под водой, пока рука отдохнет, бабушка испуганного мальчишку вытаскивала из воды отдышаться. Так продолжалось, пока не подоспела помощь. Бабушке говорили, что бросают матери своих детей, а ты внука, да еще еврейчика, спасаешь (Толя был похож на маму-армянку). Тогда Толик обхватывал ее за шею и просил не бросать его.

Встреча с бабушкой была короткой. Она нас увезла за 40 км от Осиповичей в деревню Крынки, где был туберкулезный санаторий. Родители не успели вывезти детей, и санаторий продолжал функционировать. Помогали с продуктами и немцы, и партизаны. Многие сотрудники сбежали, и их дома стояли пустыми. В одном из домов мы поселились. Бабушка оставила нам Толика и уехала в Осиповичи назад. Мама устроилась прачкой в санаторий за 400 г хлеба и котелок баланды. На четверых это было недостаточно и мне вновь пришлось идти побираться.

Мы жили в партизанском крае. Днем немцы, ночью партизаны. Однажды приехали немцы и на глазах всего санатория расстреляли врача санатория Тамару. Оказывается, она была женой командира партизанского отряда. На следующий день приехал муж. Он упал на могилу жены и, может, первый раз в жизни зарыдал. Он мог ее забрать в любое время в партизанский отряд, там тоже нужен был врач, но она не могла оставить больных детей. Мы ухаживали за ее могилой. Каждый день приносили цветы.

Как-то немцы привезли священника. Всех, кто жил на территории санатория, выстроили, и он нас всех покрестил, и крещеных, и некрещеных. Так я оказалась дважды крещеная. На территории санатория был памятник В.И.Ленину. Немцы никак не могли его свалить. Тогда они пригнали танк, и он снес памятник прямо в озеро. Мы каждый день (до холодов) ныряли в озеро и очищали памятник от ила. За ночь он вновь покрывался илом, и мы его каждый день очищали.

Однажды приехали немцы и отобрали всех евреев. Даже маленьких, и тех побросали в телегу. Сказав, что переселяют их всех в другую деревню, повели в сторону леса. Я дружила с глухонемой девочкой Майей и, не желая терять подругу, пошла в этой колонне. Я хотела знать, где они будут жить, чтобы ее в дальнейшем навещать. По дороге полицай увидел меня, что я беленькая, не еврейка, и как котенка выбросил в придорожную канаву. Вслед за мной полетел Майкин чемодан. Она знаками показала мне, что их ведут на расстрел. Прячась за деревьями, я сопровождала колонну до места казни евреев. Это был вырытый большой ров. Немцы и полицаи стали сбрасывать детей в ров. Они их расстреливали. В кого попали, в кого нет. Говорили потом, что земля три дня дышала. Я стояла за деревом и обливалась слезами. Мою подругу расстреливали на моих глазах, и я ничем не могла ей помочь. Бедная Майя, ее родители никогда, наверное, не узнали о ее мученической смерти. Полицаи установили охрану и никого не подпускали к месту казни евреев. Следующая казнь была зимой. Приехали партизаны и выдали старшим мальчикам санатория шапки-ушанки армейского образца. На следующий день приехали немцы и всех, кто был в этих шапках, расстреляли. Сбежал только один Лева (фамилию его забыла). Тогда немцы издали приказ, что если Лева не явится в комендатуру, расстреляют директора. Я ходила побираться в Осиповичи за 40 км от нас и видела на площади повешенного Леву. Он висел 20 дней.