Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

Через день в город пришли немцы, и мы вернулись домой. Наш дом, последний с края, уцелел, а рядом и через улицу все сгорело.

В оставшихся домах немцы расположились, пиликая на губных гармошках, а жители начали добывать пропитание. До войны у нас в магазинах было пусто, за хлебом становились с утра пораньше. Немцы открыли склады в церквах, в подвалах, какой был запас всяких продуктов (ходили слухи, что это специально было сделано — лишать население продуктов, чтобы вызвать недовольство), немцы разрешили: тащите все. И только потом, спустя 3 дня, поняли, что немцы специально так сделали. Город горел, и чтобы сохранить продукты, разрешили населению брать. На четвертый день увидели объявления на заборах — указ немецкого коменданта города, где было сказано, чтобы все, что население растащило, спасая от огня, сдали бы немецкой власти в трехдневцый срок, оставив для каждой семьи трехдневный запас продуктов. За невыполнение приказа — расстрел на месте. И потащили все в указанное место в страхе быть убитыми.

У нас было населения 70% евреев, и немцы огородили несколько улиц колючей проволокой, соорудив гетто. Всех евреев поселили там, приклеив на груди каждому желтый круглый знак. С родителями моими в конторе «Заготлен» работал еврей заготовителем, фамилия Тевеленок. Пожилой мужчина, у него сын был с челюскинцами. Он умер сразу от простуды, а дочь жила в Ленинграде, и на это лето с дочерью (девочке, его внучке, было лет 6-7) приехали к нему. Мы знали, что его дочь владела иностранными языками.

Вот он огородами пробирался поздно вечером к нам, и мама давала ему продукты тихонько: у нас огород, корова, куры, поросята до войны были — так и остались. И вот последний раз он пришел, а завтра должны были в гетто идти. Мама пошла за продуктами в кладовку. Он сидел в столовой, двери были стеклянные, и я смотрела, как он рвал свои седые волосы. Когда мама вернулась, он рыдал. Больше мы его не видели. Говорили, что немцы вызвали добровольцев на работу, он вызвался. Их посадили в машину, отвезли в ров и расстреляли, первый групповой расстрел.

Конечно, я многое не помню, но многое врезалось до боли в память. В августе, значит, у нас были немцы, начались ночные бомбежки русских. Бывало, и днем залетит самолет. Сентябрь, октябрь, ноябрь, а в декабре зима была очень снежная и холодная. И вот в декабре утром, число не помню, я расчищала снег во дворе и снова началось. Русские прорвали фронт и ворвались в город. Бомбежка, снаряды, день и ночь шли бои, шел рукопашный бой на нашей улице. Все соседи и мы сидели в подвале, в доме ни окон, ни дверей. Лишь бабушка, папина мама, она была очень верующая, считала: если Богу надо, то она цела будет. И неделю она варила нам картошку, доила корову, кормила нас. (Она с нами не пошла, осталась в городе. Нам потом передавали: во время боев она умерла своей смертью, солдаты копали ей могилку.) А наш город был весь уничтожен.

Немцы с год держались в здании тюрьмы, еще где-то им продукты с самолетов сбрасывали немцы. Гетто подожгли, и вокруг немцы установили пулеметы, чтобы евреи не могли бежать. Перед нашим уходом к нам в подвал прорвалась еврейка-девушка, бывшая наша соседка, вся белая — седая, раздетая. Мы были с ней сутки, и ни слова она не сказала. А утром в 5 часов, какого числа не знаю, был сильный мороз. Мама посадила младшую мою сестру на детские саночки, меня за руку и вышли со двора, оставив в подвале всех соседей, больше о них мы ничего не знаем.

Как мы выбрались из города, страшно вспомнить. Не знаю, чьи мины, снаряды летели через наши головы. Шли по трупам, ведь бои шли уже дней семь, а мы шагали, где по снегу ползли. Разве можно описать словами то, что мы испытали, не почувствовав на себе. Через некоторое время выбрались из города, который горел, даже снег был черный вокруг, и мы шли под свист снарядов, наших или немецких, откуда нам было знать.

И вот вышли на большак Велиж — Витебск, и повела мама нас снова к родным папиным в Белоруссию. Идем еле-еле, снег по колено. Мы старались идти по обочине, так как сверху летали немецкие самолеты и строчили по идущим из пулемета вдоль всего большака. В общем, ночевали в какой-то деревне и на следующий день дошли до тети. Стали жить у них. Несколько дней они нас кормили, у самих не густо было. И вот пошли мы с мамой по деревням с протянутой рукой, с котомками за плечами по ближним деревням. Не дай Бог никому испытать чувства стыда, обиды, если особенно кто отказывает. Там все же коренное было население, без хлеба и картошки не сидели. Приносили. Я до сего времени благодарна тем людям, которые, особенно победней, протягивали кусок хлеба и картошку, хотя, конечно, помнить мы их не могли.

Дожили до весны 1942 г., и вот в деревне тетиной появились партизаны. Сначала немного, потом организовался большой партизанский отряд из местного населения и отрезанных частей регулярных войск.

Штаб стоял в тетином доме — это был самый большой дом в деревне. Стоял на возвышенности и в отдалении от деревни, ближе к лесу. А местность эта называлась Концевские болота, раньше банды находились там, непроходимые болота.

Не помню, кто был командир отряда, а начальник штаба — дядя Митя. Запомнила, потому что у него, как я теперь понимаю, была сожительница или раньше назывались ПТШ, тетя Маруся. С ней мы ходили к болоту, что-то искали ранней весной. А в километрах 20—30 находился городок Яновичи, где мы жили, деревня называлась Дятлы Суражского района Витебской области. Около Яновичей находился немецкий аэродром. Туда часто посылали маму разузнать о немцах. Ей давали масло, яйца для обмена с немецкими солдатами на спирт для раненых, и она какие-то сведения приносила. Это мы узнали от нее потом.

Ранней весной отряд снялся и хотел пересечь где-то железную дорогу. Я запомнила этот день хорошо. На крыльцо поставили патефон и играли пластинки «Эх, Андрюша» и другие, а отряд двигался мимо тетиного дома. Были конные, шли пешие, на повозках везли имущество и раненых, ведь нас часто обстреливали немцы. Они стояли в д. Зайцево через речку Габду у большака, и часто шла перестрелка. Я помню, при штабе были два мальчика: 15 лет — Вася и лет 12 — Андрей.

Немцам кто-то сказал о переброске отряда, и в одну ночь на переходе железной дороги отряд разбили. В нем был мой двоюродный брат. На второй день стали возвращаться оставшиеся в живых. А летом 1942 г. немцы весь партизанский край сожгли, уничтожая и партизан, и население. Опять бой, снаряды, пожарища. Остались в деревнях на пожарищах одни русские печи, о которых я часто в немецком лагере вспоминала.

После этого мы поселились в местечке Яновичи, откуда нас погнали обозом в Витебск. Была осень, холодно, дожди. У кого были коровы, те запрягали в повозки. И тащился обоз голодных, холодных людей в окружении фельджандармерии с собаками. Из окружения нельзя было выйти по своим делам. У меня разболелся живот. Мама подошла к конвоиру, но он закричал: «Verboten», — и показал садиться на месте. Я села, люди обходили меня, а он с автоматом стоял надо мною. Я уже в то время хорошо понимала стыд. Но приходилось, глотая слезы, подчиняться.