Коллектив авторов - Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

На полпути к Витебску была деревня Гопоновка, не знаю, стоит ли она, больше мы там не были. Большак, по которому нас гнали, проходил рядом. Немцы разрешили сделать вечером остановку, и этим воспользовалась моя мама, забрала нас: меня, сестренку родную и двоюродную с одного со мной года (у нас коров не было, мы были беженцами с 1941 г.), и скрылись в кустах.

Конечно, мама рисковала, но приближался фронт и мы хотели дождаться наших. Потихоньку пробрались в деревню, постучались в крайнюю избу и нас впустили. По-моему, была одна большая комната и кухня, семью всю не помню, но хозяев пожилых помню. Мы были им так благодарны, что это трудно передать, они не выдали нас немцам. Через три дня пришли немцы в эту деревню. В избе поселился оберлейтенант немец, а нас заставили для себя копать землянки, где мы и поселились, и хозяева тоже в землянки перешли. Наступили холода, еды у нас не было. И нас погнали на передовую копать для немцев картошку. И опять пули, снаряды, немцы отсюда стреляют, а наши — сюда. И мы мечемся туда-сюда, а кругом конвоиры. И так до декабря месяца. Немцы спешно отступали. С гранатами заходили в землянку и, если кто медлил выходить, бросали гранаты, взрывали землянки.

У немцев было какое-то орудие, называли «Андрюша», вот они втащат на землянку, дадут залп и уходят. А по нам тогда наша «Катюша» начинает бить.

То, что мы пережили, трудно описать на бумаге, кто это прошел, тот поймет. И вот нас выгнали, и мы зашагали дальше. Гнали на Витебск. Где-то около Витебска местечко Руба, там был кирпичный завод. Загнали нас в лес. Мы голодные, раздетые, под открытым небом. Гудит фронт, трещат рождественские морозы 1943 г., и наступает темная ночь в лесу. Кругом немецкие части, а нас было взрослых четыре женщины, нам с сестрой по 13 лет, сестренке 7 лет и четыре года девочке у одной из женщин.

Так и коротали ночь под елками, а утром двинулись дальше. Следующая деревня была Ананьево, занята немецкими передовыми частями. Мама очень была больна, и мы решили (не мы, а взрослые) — что будет, ну, убьют, но дальше сил не было двигаться. Немецкие солдаты указали на краю деревни баню и мы поселились в этой бане. Пожили неделю или больше и опять фельджандармерия нас увидела и выгнала: она прочесывала все деревни.

Следующая остановка — д. Батруки, под самым Витебском. Она была заселена русскими гражданскими, которых заставляли немцы расчищать от снега дороги. И нас оставили в Батруках. Местных жителей в деревне не было, какую-то баланду нам давали немцы. Мы уже надеялись, что фельджандармерия оставит нас в покое, но в одно утро, когда мы чистили дороги, деревню оцепили, срочно погнали нас в Витебск в лагерь, где тысячи людей заталкивали в товарные вагоны. Мы не знали, куда нас везут через Оршу, Минск. В Белостоке выгрузили нас. Там были бывшие царские конюшни, длинные цементные здания, куда и загнали нас. О Белостоке только это помню и что мы там жгли костры, так как совсем замерзали.

Следующая остановка был Алитус, там сортировали людей. У кого больше трудоспособных — грузили в вагоны, так как у нас только сестренка 7 лет была, нас с двоюродной сестрой посчитали трудоспособными.

Дальше повезли в Польшу, останавливались в Варшаве. За все время войны мы увидели, как живут люди. Где-то в многоэтажном доме нас распределили, и мы увидели электричество. Да, это было что-то сверхъестественное — после долгого времени мытарств в товарном вагоне, грязном, холодном. Нас напихивали, как только можно сесть. Лежать нельзя было, да лежа замерзнешь. Спасибо нашим матерям, которые укутывали нас в тряпки, снимая с себя последнее и отдавая последнюю корку. Только теперь, ставши матерями, можем понять, что они приносили себя в жертву ради нас. В вагоне у нас, я помню, была коза. Немцы грузили и скотину с людьми: у кого что было, им надо было вывезти все, а потом все отняли у людей. А что из тряпок у нас было — ничего, ведь шел второй год войны, на нас страшно смотреть было.

В Варшаве опять посадили в вагоны, как скот, и повезли по Германии. Мы были в г. Ульм, были в Мюнхене, где нас раздевали догола — и детей, и взрослых. Без стыда и совести клали на нары всех подряд, человек по 30 в комнате, наверно. Врачи-немцы, мужчины, приказывали раздвигать ноги и что-то смотрели. Я тогда не понимала, но дрожала, не попадая зуб на зуб, когда они шли мимо нар и разглядывали — ужас. Потом, когда я стала взрослой, я боялась гинеколога всю жизнь, так повлияла на меня эта процедура. Ладно по одному был бы осмотр, а то десятки лежат, а они смотрят, проходя мимо и что-то лопочут, и так партия за партией.

В Ульме, помню, по улицам немчата катались на роликах, а мы видели это впервые. Что у нас творилось в душе нашей детской — трудно передать, когда мы видели, как ребятишки шикарно одетые гуляют, а нас после осмотра и бани, продержавши целый день голыми, погнали к сараю. Дали по миске, миски были фаянсовые. Наливая по черпаку супа, предупреждали: пока круг обойдем вокруг сарая, должны проглотить. Не съесть, а проглотить. Кто не успевал, выливали, давая миски следующим. Это я помню, а как мы ехали до места назначения, как и на чем — не помню.

Начало лагерной жизни. Бараки деревянные, в одних жили семейные, в других хлопцы и девчата, одинокие, а вокруг колючая проволока. Фабрика, все пристройки, столовая, туалеты были в зоне. Первое утро. Подъем. В нашем кубрике было несколько семейств, все с детьми. И вот приносят большие красные кувшины, по-моему, крашеная жесть и в них эрзац-кофе, чуть-чуть сладкое, на сахарине. Вообще, обеды я помню, ужины и завтраки — нет. Может, и кормили, иначе мы бы поумирали. Знаю хлеб из опилок, булочка на 3 дня граммов 600, потом стали давать на 7. На обед, как бы мама ни следила, я съедала хлеб за один раз, а потом все время думала о еде, но не так, как в кино один разведчик мечтал о банке с консервами. Я, работая у станка, один раз думала: умру — и начала мечтать о шелухе от картошки в мундирах, не о картошке, а о шелухе. Вот как хотелось есть. Когда на воле — дело другое — ягода, гриб, а мы за колючей проволокой.

У нас в комнате была семья из Пскова: тетя Катя, дядя Леша, дочь их Лиля, мы с ней дружили, и поменьше сын. Была семья из Витебска: тетя Маруся Абрицкая, у нее дочь Ильма, моя подруга, и мать. Еще из Витебска — Соколовы. Сам он по приезде сразу умер, чем-то заболел, остались жена, дочь Майя, наша сверстница, и ее сестренка Мария. Тетя Нюша тоже с Гамоновки, якобы жена командира партизанского отряда с дочкой, Нина девочка. У тети Нюши сестра, учительница, Ющенко Нина. Остальных не помню. Они все взрослые, да я работала в смену. Все в смену встречались редко. Ощущение вечного голода не давало развиваться эмоциям в другом направлении, проявлять интерес к чему-то другому.