Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

— Возьмите, — сказал я старухе, — ведь ей не нужно.

Ленинград не впервые голодал. Февраль и октябрь семнадцатого неразрывно связаны в памяти народной с голодными очередями, с восьмушкой. В восемнадцатом году, когда я учился в младшем приготовительном классе бывшей гимназии Лентовского, в «приварок» шла одна селедка на двоих. В нашем доме — мы жили тогда на углу Большого и Зверинской, умер профессор Марголин, человек архикабинетный и к суровой жизни неприспособленный. Выражение «пухнет с голоду» имело фактическую основу: опухшие лица питерских женщин и детей я запомнил навсегда.

И слово «блокада» тоже ассоциировалось не только с трагической судьбой Ленинграда в годы Отечественной войны. Мы уже пережили одну блокаду, мы уже хоронили умерших от голода, в результате блокады 1918—1921 годов явилась небывалая, неслыханная разруха.

И по ледяной тропе через Неву я шел не впервые в моей жизни. В моем детстве были тоже эти косые тропинки, и тоже носили ведра с водой, а вместо электричества горели зловонные плошки.

Конечно, было бы нелепо сравнивать потери, которые понес Питер в результате первой блокады, с теми, которые понесли ленинградцы в результате девятисот дней фашистского кольца. Но то, что врезалось в мою память, в память мальчика-приготовишки, еще больше врезалось в память людей, уже державших в ту пору винтовку.

А им или, вернее, ему, этому старшему поколению в Отечественную войну было немногим больше сорока лет. Были живы и отнюдь не достигли преклонного возраста старые питерские рабочие, которых Ленин называл самыми сознательными рабочими России.

Конечно, героические воспоминания не в силах заменить современное оружие. Но сейчас не об этом речь. Речь о том, что драма разыгрывалась снова на невских берегах, то есть там, где Революция одержала победу. Героическое прошлое самым прямым образом влияло на боевой дух ленинградцев.

Если вы прочтете наши статьи и очерки того времени, то вам наверняка бросятся в глаза частые обращения к Ленинграду, и столь эмоциональные, что они больше напоминают обращения к живому человеку. Любимой песней блокады была: «Ленинград мой, милый брат мой…».

До войны литература почти не касалась вопросов будущей войны. Зато Фадеев, Серафимович, Всеволод Иванов, Николай Островский были взяты, как говорится, «на вооружение», хотя в их книгах война гражданская по своему характеру, казалась бы, совершенно другая, чем война с немцами.

Морская пехота воевала, словно «по Вишневскому», — это факт, что бушлаты картинно летели с плеч, матросы шли в атаку, красуясь своими тельняшками.

Немцы считали все это «кватчем» — чепухой, маскарадом, и тем не менее морской пехоты зверски боялись.

Зима сорок первого. Я шел по Неве, покрытой полярными торосами, и только косая тропинка напоминала, что на этой планете цивилизация не совсем исчезла. Да еще, пожалуй, артиллерийская канонада да черные крестики самолетов, возникавшие в небе, в скрещенных лучах прожекторов.

Ледяные ступени, набережная, покрытая льдом. И все-таки в декабре набережная, покрытая ледяной коркой, была еще похожа на набережную. А в январе тяжелый край льда почти закрыл и знаменитые гранитные полукружья спусков. Только в тех местах, где стояли вмерзшие в невский лед военные корабли, можно было спуститься на Неву. И там, вблизи кораблей, были пробиты проруби. Я хорошо помню прорубь напротив Летнего сада. Подступы к этим прорубям были всегда завалены телами погибших, не всякому удавалось вытащить ведро воды.

В декабре я не почувствовал таких приступов слабости, как в январе, но есть хотелось невероятно. Вообще, это давящее, томящее, безысходно тоскливое, исступленное чувство голода было под стать мрачному величию каменных пустынь Ленинграда, огромному красному солнцу, раскаленной добела луне и падающим на парашютах ракетам всех цветов, освещающим поле боя. Проблема «выстоять», помимо своего прямого военного значения и даже помимо своего глубокого нравственного начала, имела для ленинградцев и значение жизненно практическое.

Пока я шел домой, мне не так хотелось есть, как в тот момент, когда я приходил домой. Это объясняется, я думаю, еще и тем, что, когда ты в движении, ты сосредоточен на важнейшем для тебя задании: надо дойти. Когда ты уже пришел, то сосредоточен только на желании есть.

Я давно не был дома, и мама, увидев меня, обрадовалась. Она сказала, что у нее все это время не возникало обычного беспокойства обо мне, но иногда, особенно по вечерам, ей становилось страшно.

Больше всего требовала ее забот мною же выстроенная печурка, которую мы, по старой памяти, называли буржуйкой. Мама утверждала, что та, старая, образца 1919 года, грела отлично, а эта «Шурина самоделка» тепла не держит. Но я думаю, что дело было в дровах. Осенью я приволок мокрые доски, поднял в квартиру, боясь, что мальчишки разберут. Доски эти лежали в кухне уже давно, но так и не высохли.

С детства у меня был талант общения с домашним огнем. И в мирное время я любил разжигать печки. Это веселое занятие, но и оно требует тренировки и смекалки. Как бы ни были хороши дрова, пусть самая что ни на есть каленая береза, дрова надо расположить так, чтобы осталось место для растопки. Я не люблю сдирать кору. Я люблю хорошее поленце подрать на лучину, поджечь ее, да так, чтобы самому почувствовать дымок, и уж потом положить куда следует. Дверцу не надо плотно прикрывать, прикрыть ее надо позднее, когда дрова разгорятся.

Я думаю, что эта любовь к домашнему огню у меня наследственная. Сколько я помню своего деда, он никому не давал растапливать печку. Колдовал он с дровами, а когда дрова прогорали, начиналось новое колдовство — с углями. В такие минуты с ним ни о чем нельзя было разговаривать.

Печурка, да еще сбитая наспех из случайных кусков железа, со щелями, которые мама не могла простить, требует совсем другого догляда. Тут главное, чтобы она не дымила, а она дымит, не может не дымить. И пламя в ней нелегко раздуть, и со щелями не столкуешься. Словом, разжигать такую буржуйку — рабское занятие. С хорошей печкой ты всегда на равных — перед буржуйкой ползаешь на коленях жалким домашним рабом.

Печурку я, конечно, разжег. Все-таки сотворил ее я, и она этого, даже со своим вздорным характером, не забыла.

И была еда. Был так называемый дрожжевой суп, который не все могли есть, у некоторых он вызывал тяжелые желудочные колики. Одно время его «не рекомендовали», затем он стал неслыханной роскошью.

Мама не могла его есть. Ни в декабре, ни даже в январе. А я ел с наслаждением. Горячий, и что-то в нем плавает. Что там плавало, я и по сей день не знаю. У меня был сухарь, который я отдал маме, но она оставила мне половину, а дрожжевой суп с сухарем — это уже было похоже на обед.