Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Война согнала с меня мое писательское высокомерие, которое одно уже всегда указывает на «комплекс», война заставила меня работать, не мечтая, что в промежутках между двумя водевилями — один на тему о запчастях, другой о правильном севообороте, — что в этом промежутке можно написать своего «Фауста». Впервые я стал дорожить жизнью, не суммой удовольствий, в которых я никогда себе не отказывал, а жизнью, слитной с жизнью других людей, большого количества людей, делающих свое дело без громких слов.

Вытяну или не вытяну? Этот вопрос для ленинградцев, в том числе и для меня, стал вопросом долга. Разрушение плоти, угасание физических сил находилось в прямом противоречии с выполнением главной жизненной задачи.

Я читал книгу американского писателя Геррисона Солсбери, который, глядя ретроспективно на положение дел в блокадном Ленинграде, написал, что в обороне Ленинграда было заинтересовано руководство, а не ленинградцы. Там даже есть намек на то, что население, во избежание голода и других страданий, не было против того, чтобы сдаться, но правительство, и т. д.

Я оставляю в стороне военную сторону вопроса. Господин Солсбери отлично понимает, какие новые трудности потянул бы за собой новый фронт. Я оставляю в стороне и моральную сторону этих высказываний: никогда еще осквернители могил не шли на это дело с Библией в руках. Я хочу подойти к вопросу с точки зрения практической. Есть ли у господина Солсбери сомнения в том, что на Крестовском острове или в Новой Деревне не появился бы ленинградский Бабий Яр? Что касается ленинградцев, то мы не сомневались в том, что такой Бабий Яр появился бы сразу после праздничного банкета фашистов в «Астории». Больше того, я лично не сомневаюсь, что в случае победы фашизм обязательно пересек бы и Атлантический океан, и был бы нью-йоркский Бабий Яр, и чикагский Бабий Яр, с той лишь разницей, что по соседству с этими американскими Бабьими Ярами фашисты оставили бы коттеджи для летописцев, прославляющих «милости» победителей и бодрый труд во славу мирового Бабьего Яра.

На следующий день я был у Ани. Я нашел ее в бомбоубежище, довольно чисто убранном и не очень холодном, в котором было полно ребятишек самого разного возраста. Кроме детей, в подвале было и много взрослых.

Не знаю, удивлю ли я читателей, если скажу, что это была не единственная подвальная школа в Ленинграде. Но эта была первая такая школа, которую я видел своими глазами.

Был урок арифметики для младших школьников, а потом урок алгебры для больших детей. Но маленькие слушали и урок алгебры тоже.

Никто не шумел. В то время в Ленинграде дети уже не шумели, старая формула «дети есть дети» была совершенно неприменима к этим маленьким старичкам, болезненно разумным, забывшим о своем детстве и уже знающим, к чему приводит формула «сохранения энергии». И то, что детей, которые занимались в подвальных школах, осталось в живых во много раз больше, чем тех, которые лежали в кроватках под грудами родительских одеял, — это не подлежит сомнению.

Все было страшно в этом теплом подвале — и красивое лицо Ани, изуродованное голодом, и ребятишки в немыслимых своих одеждах, «хранящих тепло», и старики, беззвучно повторяющие за Аней четыре правила арифметики. И сам я, наверное, был страшен.

В тот день, когда я был здесь, скончалась от «сердечной слабости» мать одной Аниной ученицы.

Девочка лет десяти. Она со страхом смотрела на учительницу: что теперь будет? Ей так было страшно за свою судьбу, что она не могла горевать о смерти мамы.

— Пойдем ко мне, — сказала Аня. — Пойдем, пойдем, будешь жить у меня.

Мы пошли к Ане втроем: Аня, я и девочка, ее звали Тамарой. Аня жила на четвертом этаже. Я шел и думал: как же так, что же это теперь будет, как это Аня могла предложить такое? И что же дальше? Ведь и другие Анины ученики могут осиротеть. Что тогда?

Теперь, с возрастом, я вижу, что мои сомнения были пустыми. Когда человек делает добро, он его делает. Даже в самую трудную годину у человека остается альтернатива — делать добро или не делать. Тысячи детей теряли родителей так, как потеряла Тамара свою мать, и тысячу раз людям, стоявшим рядом, оставалось все та же альтернатива: делать добро или не делать.

Ровно через полгода Аня погибла от артобстрела, а девочку взяли в детдом, с детдомом она вскоре и эвакуировалась. Я провожал Тамару, принес ей на вокзал витамины, которые мне накануне дал Фадеев.

В июле сорок второго я написал «Зимнюю повесть». В ней много от того, что я видел и пережил в первую блокадную зиму, есть в ней и Анина драма. Но странно, в «Зимней повести» все происходит наоборот — гибнет девочка, а учительница Анна Евдокимовна остается жить. Мне казалось, что останься Аня в жизни и потеряй она девочку, ей это было бы труднее, чем маленькой Тамаре. Но Анна Евдокимовна осталась жить.

«Как это случилось? — спрашивал я себя. — Не потому ли, что друзья и ученики в страшный час разделили ее горе и сказали ей о том, что она им нужна? Да, потому. Не потому ли, что она никому не захотела уступить дело своей ненависти и решила дождаться возмездия? Да, и поэтому. Потому, что душа человеческая не может быть опустошена ничем. Даже смертью».

Тамаре сейчас тридцать семь лет. Дочка ее в восьмом классе, она учится недалеко от тех мест, где была блокадная школа. Мы иногда встречаемся. В конце концов, мы оба пережили блокаду. Мы встречаемся, но о прошлом говорим редко! И только иногда Тамара не выдерживает и вспоминает учительницу, которая взяла ее к себе в декабре сорок первого.

Тамара вспоминает свою старую учительницу, а я не могу забыть молодую, красивую, несчастную Аню и ее золотые тициановские волосы, и длинные черные ресницы, и синие глубокие глаза. И с трудом перечитываю только что написанные строчки.

В декабре, в том самом декабре сорок первого, появилась надежда, что блокада будет прорвана. Войсками Мерецкова был освобожден Тихвин, немцы отступали и на этом направлении, южнее Ладоги.

Освобождение Тихвина означало, что железная дорога Войбокало — Тихвин будет действовать и что по ней пойдет продовольствие для Ленинграда. Отвоеванная 54-й армией территория южнее Ладожского озера позволяла восстановить кратчайший ледовый путь по Ладоге — знаменитую Дорогу жизни.

Но главная надежда ленинградцев была на прорыв блокады. Снова выплыла из голодного тумана Мга. Эта главная надежда многим помогла в декабре. Дожить, дожить до Дня… Если бы мне сказали, что блокада будет прорвана только через тринадцать месяцев, я бы этому не поверил. И не потому, что когда-либо был заражен лихорадкой казенного оптимизма, а потому, что не измерял свою жизнь ни на месяцы, ни, тем более, на годы. Счет шел на дни.