Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Поев, я завалился спать, потому что знал: после еды надо немедленно заваливаться спать, тогда сразу же уснешь, а промедлишь, и снова голод начнет мучить, и тогда какой там сон… Только фашисту можно пожелать такую ночь.

Но заснул я не скоро. «Осколочное… голени…» Что это такое? Это тяжелое ранение?

Операцию ей делали в медсанбате. Хорошо это или плохо? Это глупый вопрос. Ни один врач на такой вопрос отвечать не станет. Если операция сделана вовремя — это хорошо, если она сделана неумело — плохо. И все-таки я слышал, что если очень сложные операции, то отправляют в госпиталь. Значит, не очень сложная?

Так мне было жаль «сестренку»! Я вспоминал, как год назад мы приехали, с Сеней в деревню и как он поссорился с отчимом… Сестренка, сестренка… Действительно, я ее знал, как говорится, с колыбели. И вот теперь она лежит, тяжелораненая, а может быть, ее и в живых уже нет.

Никак я ее не мог представить в полушубке, зимнюю, задубевшую, какую-то всю негнущуюся. Я уснул и почти сразу увидел кошмар. Лена была в красивом летнем платье, но Сеня рвал на ней платье, и мы трое были в крови.

Меня растолкали под утро. Я поднялся, ничего не понимая со сна.

— Садитесь с нами, товарищ писатель, — сказал мне паренек с тремя треугольничками в петлицах. — Давайте вашу кружку.

Я дал ему свою кружку, гладко отполированную мной после вчерашней каши, и он щедро налил мне из фляги. На нары была брошена плащ-палатка, а на палатке лежали пайки хлеба, граммов по четыреста каждая, банка мясных консервов и довольно большой копченый рыбец, пахнущий одуряюще остро. Я нерешительно взглянул на треугольнички.

— Ну, чтобы не последнюю, — сказал он. Все выпили, вместе со всеми выпил и я. Ребята принялись за рыбец, я тоже закусил и, не в силах сдержаться, стал пощипывать хлеб. Ели молча. Только слышно было, как тикают ходики.

Я прожил в землянке неделю. Само собой разумеется, что я с каждым здесь перезнакомился и, думаю, о каждом написал. Во всяком случае, получилось три радиопередачи. Я писал о подвигах этих людей, об их удивительной жизни, но в памяти у меня осталось только первое утро, пир, потом знакомое щелканье — у всех были трофейные парабеллумы, кольты и даже один белый вальтер.

Мы вышли, когда начало светать, но еще было темно. За Невой небо то вспыхивало, то гасло. Скрюченная морозом луна печатала на снегу длинные синие тени. Мы стояли возле нашей землянки, а синие тени медленно двигались нам навстречу.

В это утро на Невскую Дубровку пришло пополнение из Ленинграда. Строй был растянутым и редким. Может быть, батальон, может быть, немногим больше. В основном автоматы и много ручных и станковых пулеметов. Я насчитал с полсотни. Полушубки и валенки, шинелей и сапог почти не видно.

Но шли они медленно, о боже, как медленно. Когда они поравнялись с нами, мы увидели их лица. Это было одно черное, желтое, отечное лицо, одни бескровные губы, одни опухшие глаза. Призыв декабря сорок первого. Все, что мог дать Ленинград фронту.

Я уехал отсюда через неделю. Весь день бегал по автобату и разыскивал какую-нибудь попутную машину; возвращаюсь в землянку, а возле самой землянки стоит «эмка». За мной?! Чудеса какие-то… Я влез в машину, впереди меня сидел военный, я не разобрал кто, да и к тому же, только я влез, начался сильный обстрел, мы выскочили и легли, а когда поднялись, то все трое были по уши в снегу. Ведь вот какое странное дело: в Ленинграде какой бы ни был обстрел, пока не загонят, сам в подворотню не побежишь, а на фронте — голову под крыло — закон.

Когда мы выехали на шоссе, военный, сидевший рядом с шофером, повернулся ко мне:

— Не узнаете?

— Нет… — Но голос был знакомым, даже не столько голос, сколько характерная отрывистая манера всаживать слова. — Но спасибо, большое спасибо за машину, — прибавил я. — С неба посланы…

— С неба… Мне Чернятин сказал забрать. Так, значит, не узнаете? — И он отвернулся.

Едва он отвернулся, как я его узнал.

— Товарищ подполковник! — радостно сказал я, потому что передо мной собственной персоной сидел подполковник Д. Второго такого затылка быть не могло. Конечно, он очень изменился, уж это был совсем не тот затылок, что раньше, — ни жирка, ни знакомой налитости, ни мягкого розового цвета, ни чуть заметных голубых жилочек. Все ушло, все забрало время. Остался только характер: слитность с шеей, прямоствольность и славно подбритый горизонт.

— Все пишете? — спросил меня подполковник Д. доброжелательно.

— Пишу, товарищ подполковник…

Он кивнул, и я увидел косточку на шее. Раньше ее не было. С какого-то времени я стал замечать, что и у меня отовсюду растут кости, и однажды утром перепугался: над самой «ложечкой» выросла такая хребтина…

— Все про героизм? — спросил подполковник.

— Ну да… в общем-то про героизм…

— Самое время. Завидую.

— Чему, товарищ подполковник?

— Ручку в руку, и пошел… не то, что у нас.

Я не ответил. Подполковник явно был в плохом настроении. И потом, как-никак я был здорово ему сегодня обязан.

— Как это у вас получается, — продолжал подполковник Д. сердито, — все «вперед», да все «ура». Где это вы видели, чтобы все «ура» и «вперея, — заключил он наконец.

— А я вот читал одну книжонку, — сказал водид»? — Чем больше я молчал, тем больше он распалялся. — От писанины дело не двигаетстель, — там тоже русские умирали и голод переносили, и морозы, и валеной обуви не имели.

— Ну и что? — спросил подполковник.

— А все же немцев прогнали.

— Немцев? — переспросил я, потому что, кажется, во время обстрела я заметил эту «книжонку» в кабине. Это был Толстой.

— Ну, может, и не немцев, а и посильней немцев бывали, — сказал водитель.

— Все враки, — сказал подполковник. — Вы пополнение видели? — спросил он меня.

— Видел.

— Ну и как? — Он не стал дожидаться моего ответа. — В книжечке как будете описывать?

— Там есть и обстрелянные, товарищ подполковник — сказал водитель. — Истощены очень…

— Обстрелянные, истощенные — начитался!.. А кто воевать будет? Воевать мне как прикажете? С этими истощенными? А вы мне артиллерию дали, связью я обеспечен? Вы мне самолетов даете ноль целых ноль десятых…

Я слушал и не понимал. Что за речь он репетирует? Неужели война все-таки пробила его инспекторский панцирь? Но чем дальше, тем чаще слышалось: «мне», «у меня», и наконец я понял, что сталось с его казенным оптимизмом. Просто он не в той должности, на которой был раньше. Он теперь служит там, куда раньше приезжал «доводить» и откуда уезжал «информировать». Вот и вся метаморфоза!

Когда я писал своего Гукова, то, конечно же, передо мной блестел знакомый затылок. Гуков долгое время держится «непробиваемой» позиции и прямо отрицает возможность немецкого нападения, и вот этот самый Гуков, вернее этого самого Гукова назначают командиром дивизии, которой предстоит в ближайшие дни встретить первый удар немцев. Я писал Гукова таким, каким он был перед войной, но я видел его в другое время, в то время, когда война стала суровой действительностью, и вспоминал подполковника Д. в тот день, когда он (в который раз!) привез меня в Ленинград. На Невской Дубровке подполковника Д. отнюдь не подменили. Он остался таким, каким он был. И озлобился фактически на самого себя. А может быть, он уже знал, что начальство им недовольно, может быть, предполагал, чем недовольство это может кончиться, — вскоре он был снят с занимаемой должности… Впрочем, он, может быть, этого и хотел.