Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Едва мы вошли во двор, как мне показалось, что я слышу голос Лены. Голос что-то напевал, какой-то мотивчик, что-то, кажется, из репертуара Шульженко. Фадеев тоже услышал и стал смотреть по сторонам.

— Не она? — спросил Фадеев, показывая мне на окно в третьем этаже.

— Да, да! — Я увидел, как в открытом окне мелькнула Лена, обрадовался: — Лена!

Она перегнулась, тоже увидела меня и крикнула:

— Ой, куда же вы, я грязная, угорелая!..

Я, смеясь, побежал по лестнице, а позади меня крупно, через две и три ступеньки, не отставая, шел Фадеев.

На третьем этаже снаряд вырвал весь угол, и отсюда, с лестничной площадки, видны небо, солнце и стена главного здания. Дверь в квартиру открыта, на пороге стоит Лена, действительно вся в копоти, волосы убраны в косынку, тоже закопченную.

— Ну куда вы, куда? — говорила она, уже понимая, что ей не миновать вторжения.

Вошли. Передняя, оклеенная знакомыми обоями, до войны они почему-то назывались «капустой» — какие-то серо-зеленые и, как сейчас бы сказали, абстрактные тела. В потолке дыра, но поменьше, чем на лестнице: виден только небольшой кусочек голубого неба.

Мы пошли налево по коридору, забитому обрушившимся кирпичом, щебенкой, какой-то трухой, потом свернули направо по коридору, почти полностью сохранившемуся. Из коридора налево и направо комнаты. Направо комната окнами во двор, оттуда мы Лену и увидели; налево комната и кухня окнами на канал.

Из комнаты выходит паренек лет двадцати (потом я узнал, что ему двадцать два года) в майке и в брюках, тоже совершенно перепачканный, но с аккуратно подвязанными штрипками и в тапочках. За ним я вижу комнату, в которой все вещи перевернуты, кроме табуретки, на табуретке шумит примус, на примусе большая кастрюля с водой.

— Уборка? — спрашиваю я, ничего не понимая.

— Стараемся, — говорит паренек, дружелюбно улыбаясь, и когда он улыбается, становится видным свежерозовый шрам, идущий почти через всю шею. — Один денечек остался.

— Знакомьтесь, пожалуйста, — говорит Лена несколько церемонно. — Мой муж…

И как раз в эту минуту я замечаю шинель, фуражку и до блеска начищенные сапоги.

Фадеев, не мигая, смотрел на шинель и фуражку и, как мне показалось, едва удерживался от смеха. Действительно, только мы простились с Леной и ее мужем и снова вышли на канал, Фадеев стал хохотать «утробно». Он слова не мог сказать и только показывал на меня пальцем. Наконец он упал на тумбу, сохранившуюся с очень давних времен, и, все еще показывая на меня пальцем и смеясь сквозь слезы, которые он поминутно смаргивал, просипел:

— «Знакомьтесь, пожалуйста, мой муж…»

— Эк тебя прорвало! — сказал я со злостью.

— «Мой муж, мой муж…» — повторял Фадеев, икая от смеха. — «Сестра моего старого друга! Семнадцать лет…»

— Ну, может, восемнадцать, я ведь не считал…

Историю замужества Лены я узнал через несколько дней. Они оба пришли ко мне домой, увольнительная заканчивалась, Лена возвращалась в госпиталь на улицу Красного Курсанта, ее муж, Павел, — в дивизию, которой командовал генерал Донсков.

Я, конечно, сразу обратил внимание на зеленые пограничные петлицы и фуражку.

— Воевал на Памире, — ласково, но чуть насмешливо сказала Лена. — А что делал — молчит.

Павел действительно больше молчал, чем говорил, а если и откликался, то главным образом на Ленинград и исторические достопримечательности.

Уральский паренек, он рос в атмосфере восторженного поклонения Ленинграду. Отец его, еще до революции, служил в Балтийском флоте, а затем делал революцию в Питере. И с матерью Павла он познакомился здесь, и она прошла с ним три фронта, прежде чем осесть в маленьком заводском поселке в двухстах километрах от Свердловска. Ленинград так и остался для них городом молодости и революции.

«Вырастешь — поедешь в Питер учиться», — это Павел слышал с детства. Но ему так и не пришлось побывать до войны в Ленинграде. Пограничное училище, потом Памир. Там и застала его война. Вернее, весть о войне застала его по дороге на Памир, в горном кишлаке. На его глазах местные парни шли в военкомат с призывными повестками, а он должен был скакать в горы.

Значит, в то время как немцы штурмовали Ленинград и уже вышли к Пишмашу…

Трудно представить себе, что в то время, как ты «скашиваешь» свой путь через невские айсберги, что именно в эти минуты на Памире старшина заводит к начальнику заставы пограничный наряд:

— Наряд на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Мне кажется, что понимание, или, лучше сказать, осознание одновременности разных событий — одно из главных условий писательского мышления. Не в том дело, что современное искусство имеет возможность показывать одновременно (в одном кино- или телефильме) разные события, происходящие на самых разных широтах. Я говорю не о показе событий, а о писательском мышлении.

Когда фашисты вышли на ближние подступы к Ленинграду, в Польше они уже строили душегубки, а в ту зиму, когда Павел охранял границу на Памире, на медных рудниках в Чили тоже шла своя жизнь, которую представить себе очень трудно, особенно в ту минуту, когда радио уже объявило, что Ленинград подвергается артиллерийскому обстрелу. Да, это трудно соединимо, но думать об этом литератору необходимо, — оборона Ленинграда связана не только с действиями трех фронтов — Ленинградского, Волховского и Карельского, — но и со всем советско-германским фронтом, и с пограничной заставой на Памире, и даже с медными рудниками в Чили. С того момента, когда писатель приучает себя к мысли об одновременности разных событий, он начинает острее ощущать взаимосвязь людей на любом пятачке нашей планеты, будь это Невский пятачок 200 на 400 метров или целый континент.

Когда немцы подошли к городской черте Ленинграда, в день, когда командир артиллерийского полка Николай Петрович Витте приказал прямой наводкой уничтожить наблюдательный пункт гитлеровцев на дымовой трубе Пишмаша (сохранилась фотография — три огромные дыры, снаряды ложились кучно, как будто из нагана стреляли по близкой мишени), Киев был окружен, в Смоленске дымились руины, на нью-йоркской бирже неуклонно повышались акции «Стандард Ойл», а Павел Орехов прибыл на заставу и подал второй рапорт с просьбой отправить его на фронт. (Первый рапорт с просьбой направить его на фронт он подал в день окончания училища.)

В сентябре сорок первого горный перевал еще действовал, почта доставляла на заставу газеты, и политрук Орехов ежедневно читал вслух сводку Информбюро: в Ленинградской области партизаны взорвали эшелон с гитлеровцами; в городе П. немцы разграбили известный всему миру музей; часть, которой командует майор Ковалев, отразила больше десяти вражеских атак, а затем сама перешла в наступление и нанесла противнику большие потери в живой силе и технике…