Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Однажды я увязался в поездку вместе с военными корреспондентами Радиокомитета Маграчевым и Блюмбергом. Они работали на так называемой звукозаписывающей машине, в своем роде уникальной — не знаю, была ли еще где такая машина, как эта, оборудованная в начале войны главным инженером Радиокомитета Николаем Николаевичем Свиридовым. Узнав, что машина идет в одну из дивизий Волховского фронта, я уговорил взять меня с собой.

Я плохо помню эту поездку. Помню только, что был страшенный мороз и что Маграчев и Блюмберг с утра и до глубокой ночи работали, а я сначала действовал им на нервы, путаясь под ногами, а потом у меня в голове сложился небольшой очерк о майоре Короткове, начальнике штаба одного полка.

В каждой воинской части всегда есть свой любимец — иногда это командир роты, иногда командир полка или его замполит, именно этого человека называют «батей», это он может, как говорил Георгий Суворов, «ведя на смерть от смерти увести».

В штабе полка я прочел несколько интересных донесений и представление Короткова к ордену. Там было сказано, что во время боя, когда успех еще не определился и противник перешел в контратаку, майор Коротков личным примером воодушевил бойцов и сам возглавил батальон после гибели командира.

«…И, скинув полушубок, повел людей вперед. В настоящее время находится в госпитале на излечении».

«Странно, — подумал я. — «Скинув полушубок…» Почему об этом в донесении…»

Командир полка, хмурый седой человек, когда я пришел к нему в жарко натопленную избу, был занят с техником-интендантом (они подсчитывали потери), и я с ходу поздравил с победой: Роща Круглая — тяжелый орешек вроде нашей 8-й ГЭС.

— За Короткова кто оставался? — переспросил меня командир полка. — ПНШ-один. Нет его, тоже в госпитале… Разумеется, разумеется, люди себя геройски показали.

Я попрощался, вышел и, когда закрывал за собой дверь, услышал, как он недовольно сказал технику-интенданту:

— А приданная нам рота пулеметчиков? Это что, овечьи шкурки?

Я решил, что мне пора, и уехал попутной машиной, не дождавшись своих товарищей.

В Ленинграде заставил себя сесть за стол — надо отписаться, отнести свои пять страничек на Радио: десять минут — это «норма» для радиохроники.

Я сел писать, но никак не мог сочинить первую фразу. Уж не заболел ли я? Это было бы совсем глупо, в блокаду как-то никто не болел, просто не помню, чтобы у кого-нибудь был грипп или какая-нибудь другая дрянь…

Но может быть, я все-таки заболел? Я сунул термометр под мышку и стал думать над первой фразой. Никак мне не удавалось сосредоточиться.

«Все-таки странно, — думал я, — как это начальник штаба полка — и «скинув полушубок…» Мальчишество какое-то…»

Температура у меня была 36,6. Речи не было о том, что можно похворать. «И что же командир полка? — думал я. — Он-то ведь эти рапорта подписывает? Вовремя же я раскатился к нему с поздравлениями… Но как я мог знать, чем они сейчас заняты?»

36,6 — прямо скажем, температура нормальная, но полежать я тоже имею право, десять минут погоды не сделают…

Я лег, закрыл глаза и вдруг с необычайной четкостью увидел незнакомого мне майора Короткова в ту самую минуту, когда связной мотоциклист вошел в штабную избу:

— Немцы, товарищ майор! Командир батальона убит…

Все рушилось в эту минуту, все приготовления к бою за Рощу Круглую, приготовления не одного дня, а многих дней, и не дней, конечно, а недель, может быть месяцев, все встало перед Коротковым: и прошлая осень, когда его хвалили, что он сумел закрепиться перед Рощей Круглой, и прошлая зима, когда Роща Круглая по всем расчетам должна была быть нами сломлена, а немцы сумели укрепиться, и теперь казалось, что их оттуда век не выкуришь; сколько людей погибло, и каких людей! И вот погиб комбат, а батальон лежит и не может подняться.

Коротков вышел и сел в коляску связного мотоциклиста… Связному не надо было говорить, куда они едут.

И артиллеристы, черные от дыма, почему не стреляют?

Наверное, Коротков сам навел по стволу…

И потом, когда клещи сомкнулись и немцы побежали, Коротков…

Но немцы не могли бежать отсюда, план Короткова как раз в том и заключается, чтобы клещи сомкнулись. Этот незнакомый мне майор шел назад к мотоциклу, и я совершенно ясно видел его умное скуластое лицо, лицо человека, взявшего верх над немцами, а ведь немцы что-что — в военном искусстве люди сведущие, у них это из поколения в поколение…

У него было перебито плечо, но он шел и шел к связному мотоциклу, по его лицу я видел, чего стоила ему эта победа, — не полку, не батальону, не дивизии, а именно ему, Короткову. Это была его мысль — чтобы сомкнуть клещи.

Когда я принес свою повесть на Радио, ее встретили очень хорошо.

— А главное, — сказал заместитель председателя Комитета Ходоренко на летучке, — Розен поработал над материалом, полезный очерк, показывает реального человека; жаль, что там люди не услышат о своих; но можно послать материал на машинке, а они используют в своей печати.

После передачи я пришел к Ходоренко и сказал:

— Виктор, это не очерк, там Роща Круглая, у меня Роща Фигурная. И это, понимаешь, не случайно…

Ходоренко нахмурился, но ненадолго.

— Я на розыгрыши не поддаюсь, — сказал он весело.

У Ходоренко, как у всех людей, были недостатки, но характер у него был замечательно легкий.

Что касается «Фигурной Рощи», то она с бо́льшим правом, чем любая другая моя вещь, может называться рассказом. В ней все, от начала и до конца, создано воображением, фантазией. Слова эти почему-то больше всего раздражают обывателя от чтения и постоянно требуют оправдательных этикеток, начиная от «художественного домысла» и кончая «невиденным виденным» — термином, впервые введенным Пристли во время войны.

Только благодаря литературному обывателю понятия «фантазия» и «каприз» стали как бы понятиями-побратимами. Меж тем ничего нет вреднее для творчества, чем капризы. Недаром же они вдохновляют пародистов. Что же касается фантазии, она существует не для того, чтобы с помощью «догорающих закатов» и «весенних зовов» читатель лучше усвоил то, что требуется усвоить, и не для того, чтобы обряжать и гримировать живых людей. Фантазия писателя сама рождает живых людей, и этих людей уже нельзя обрядить или загримировать для лучшей усвояемости.

Из этого отнюдь не следует, что писателю не надо идти в народ, что ему не надо спускаться в шахты и рудники, что для него бесполезны ежедневные встречи с военными, или со строителями, или с фрезеровщиками — все, дескать, это ему бесплатно дарит его фантазия. Нет, только капризы рождаются лежа, да еще за чаркой вина. Фантазия требует постоянного движения. Жизнь заводит фантазию, как в доброе старое время заводили мотор автомобиля. И этот мотор надо крутить каждый день, иначе в нем заведется какая-нибудь дрянь.