Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Единственное, что я знал о своем Короткове, — это то, что он, оставив штаб в разгар боя, бросился подымать батальон. Кому-то запомнилось, что он сбросил полушубок. Вот, собственно, и все, что я знал. Но именно этот полушубок заставил работать мою фантазию, и, возможно, не будь этого полушубка, Коротков у меня вообще бы не появился.

Мою «Фигурную Рощу» хвалили за то, что в ней есть военная мысль, что военные люди действуют не только на поле боя, но и до боя, за то, что науку и подвиг нельзя отделять друг от друга и что таковы приметы времени; именно в этом есть стойкий признак возмужания нашей армии. Но признаюсь, когда я писал свою «Фигурную Рощу», я ни о чем этом не думал.

Было бы, конечно, смешно утверждать, что я вообще не думал о возмужании нашей армии и о торжестве советской военной науки, и о том, что мы научились бить фашистов не числом, а умением и стали наконец подсчитывать, во что обходится каждая боевая операция. Я только об этом и думал, особенно после прорыва блокады, где при всех огрехах был осуществлен хорошо разработанный и продуманный план Ставки и командования Ленинградского фронта. Но когда я писал «Фигурную Рощу», я думал только о Короткове и жил той минутой, когда он наконец сбросит с себя тяжелый полушубок и крикнет: «Бей! Бей немцев, товарищи!», и я ждал этой минуты и боялся, что вдруг она от меня как-то ускользнет — ведь отнюдь не положено начальнику штаба кричать «бей немцев» или наводить по стволу орудие, с этим и солдат вполне может справиться.

Михаил Павлович Духанов, бывший командующий 67-й армией, которого я чтил как талантливого военного и замечательно искреннего, душевного и обаятельного человека, не раз уговаривал меня изменить кое-что в Короткове. Никогда начальник штаба полка так не поступит, убеждал он меня. Михаил Павлович даже придумал для Короткова свой вариант и сердился на мое упрямство.

— Все остальное так соответствует действительности, — говорил Духанов, — что просто обидно, когда вот такой… — Ему хотелось сказать «ляп», но он был человек воспитанный. А я слушал и не возражал, все равно бы он не поверил, что поступок Короткова и этот полушубок — единственное, так сказать, абсолютно достоверное, вычитанное в донесении и подтвержденное командиром полка.

Я молча слушал Духанова и вспоминал, какое счастье было писать Короткова, скачущего на коне по ледяной равнине, после того как план его был одобрен, и как дивно цокали в морозной тишине копыта.

— Михаил Павлович, — сказал я однажды, — вот вы говорите, что у меня все достоверно. Но какая же лошадь у начальника штаба? Ну ладно, я написал, что машина испорчена. Но ведь нашлась бы другая?

— А вот это уж нет, — сказал Духанов. — Сколько угодно. Я сам лучше всего любил верхом. Уж вы меня, пожалуйста, не сбивайте.

В сорок третьем я не очень-то задумывался над жанрами. Мое честолюбие не страдало от подзаголовка. Куда важнее было то, что после «Фигурной Рощи» я сам как-то иначе стал смотреть на все, что делалось в то время на Ленинградском фронте. Теперь, приезжая в дивизию или в полк, я не стремился как можно скорее обогатиться именами и подвигами для очередного выступления по радио. Теперь я стал допытываться до самой идеи боевой операции. И теперь я думал о кровавых боях за Рощи Круглые и за Рощи Фигурные только в связи с той главной боевой операцией, которая еще предстояла Ленинграду.

Когда в начале тридцатых годов я стал работать на «Красном путиловце», то не только цеха, но даже отдельные участки и бригады жили в моем сознании каждый и каждая своей жизнью. Я отлично помню, как по заводскому радио шел мой очерк об одной ударной бригаде старокузнечного цеха. В тот же день к нам в редакцию пришел один из внештатных инструкторов парткома, Евгений Иванович, пожилой человек в старом, поношенном, но очень заботливо вычищенном костюме, помню даже его рубашку «пике» и, как тогда носили, маленькие запонки в петельках воротничка, с цепочкой, убиравшейся под галстук.

Он попросил мой очерк, который я час назад читал по заводскому радио, внимательно прочел и задумался.

Наш редактор (или, как тогда он именовался, заврадиоузлом) был человек молодой, очень живой и не очень терпеливый. Пока Евгений Иванович читал, а потом сидел, думал, закуривал и курил, наш редактор несколько раз спрашивал:

— Ну? Ну что? Ну и что? Ну и что такое?

Кажется, эти торопливые вопросы не произвели на Евгения Ивановича никакого впечатления. Докурив, он сказал коротко:

— Нехорошо.

Это короткое замечание сразу же выбило нашего редактора из седла.

— Какая-нибудь ошибка? Я сегодня только наспех просматривал газеты…

— Ну при чем здесь газеты, — поморщился Евгений Иванович. — Человек не разобрался, тебе бы ему подсказать… Ведь не хвалить их надо, а ругать, фельетончик бы злой годился!

— Но позвольте, — вмешался я. — Я — автор, и я отвечаю за каждое слово. Я сам видел, как ребята жмут, второй такой бригады во всем цехе не найдешь. Почти двести процентов плана…

Я еще долго горячился, и наш редактор, поняв, что в газетах ничего неожиданного не было и что нам не инкриминируют грубую политическую ошибку, грудью встал на защиту моего шедевра.

А суть была в том, что старокузнечный, старая кузница, как мы в то время называли цех, сорвал поставки для того главного изделия, которым был воодушевлен весь завод, для первого путиловского трактора-пропашника. И сорок лет назад тоже находились умельцы гнать план «по валу».

Конечно, в срыве заводского заказа был виноват начальник цеха, а бригада делала только то, что ей было сказано делать, но воспевать мне все это отнюдь не следовало. Для меня это был первый и, к сожалению, не последний урок. Немало прошло времени после моего разговора с Евгением Ивановичем, пока я наконец стал понимать межцеховые связи. Да, Евгению Ивановичу пришлось еще со мной повозиться.

Во всем этом нет, конечно, полной аналогии с войной, но и на войне иной раз хвалили за успех, не задумываясь, что́ в действительности стоит за этим.

Дело не в том, чтобы застраховаться от ошибок. Без ошибок не проходит ни одна даже самым превосходным образом разработанная боевая операция. Были ошибки и в дни прорыва блокады, и даже год спустя, когда войска Ленинградского фронта полностью освободили Ленинград от осады. Ошибки, конечно, были, но главное, мне кажется, состояло в том, что в это время мы уже научились сознавать их и даже наказывать за них.

Мне кажется, что для очень многих ленинградцев именно это время — время так называемых боев местного значения, после того как блокада была прорвана, но еще не была полностью снята, — было временем, когда по-новому и очень выпукло обозначились характеры и судьбы людей.