Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

И весь «обобщающий» доклад был построен так, что не «я приказал», а «я получил приказание», и чтобы всюду и везде слышалось одно имя. И это вызывало резкие возражения в прениях. Выходили люди и называли имена героев, без которых не была бы одержана победа, и критиковали Д. за то, что анализ боевых действий дан неудовлетворительно.

— Они не меня хотят спихнуть, — сказал мне подполковник Д., прощаясь. — Ясно? Это они в меня попадают, а стреляют в кого — ясно?

Все мне было ясно. Но когда я вернулся в Ленинград и разложил собранный материал, так сказать, «по полочкам», то для подполковника Д. я так и не нашел места. И не только потому, что вскоре узнал о новом крушении Д., но и потому, что искал полочку, нумерованное место, а такая нумерация противопоказана литературе.

Я написал повесть о послевоенной армии с двумя героями, перешедшими из предыдущей вещи, — молоденьким офицером и старым командиром полка, повесть скучную, где все герои разобраны «по полочкам» и сидят на заранее пронумерованных местах. Ее напечатали, похвалили, поругали, потом забыли, потом снова написали, что это первая повесть о жизни армии в послевоенное время, но это уже ничего не могло изменить.

А к подполковнику Д. я вернулся только через шесть лет, когда написал роман «Времена и люди». В своей жизни я не раз испытывал голодный обморок, и мое состояние в марте пятьдесят пятого было очень похоже на то, которое испытываешь, придя в сознание.

Почти весь сорок третий год я не видел Лену. Я часто звонил ей в госпиталь и каждый раз слышал:

— Все хорошо. Конечно, здорова. Павел воюет, тоже все хорошо.

Как-то раз случайно встретил ее на Петроградской:

— Как дела?

— Отлично!

В самом конце декабря я позвонил в госпиталь, и мы условились, что вечером я приду к ней домой.

Темень в тот вечер была невероятная. С одной стороны, это вроде и неплохо — в такие тучи немцы остерегались бомбить, — но ходить по городу просто невозможно, да еще гололед… Едва с дороги не сбился…

Но вот наконец и знаменитая «канава» — канал Грибоедова, вот и дом, но у ворот меня остановили две пожилые женщины. При свете ручного фонарика (старое «динамо» жужжало на последнем издыхании) проверили мой пропуск, помялись-помялись и спросили удостоверение личности. И снова жалкий лучик полз с моего лица на мою довоенную, довольно-таки упитанную физиономию.

— Бдительность? — спросил я.

— А вы думаете! — отвечал мне дуэт. — Сейчас надо построже.

Слово «сейчас» означало «накануне». Накануне Дня. Эти женщины из группы самозащиты дома за девятьсот дней научились ждать, а те, кто умеет ждать, редко когда ошибаются.

Едва только Лена открыла мне дверь, как я почувствовал мирное тепло. Я привык к тому, что в бывших коридорчиках и в бывших передних холод покалывает особенно остро, но тут и в передней тепло. И прибита вешалка. Значит, раздеваются здесь, а не в комнате, что само по себе добрый знак домашнего благополучия. Я снял полушубок и долго вытирал ноги, прежде чем войти.

Тепло и уютно. Давно я не видел столько признаков хорошо обжитого дома. Чайник под ватной матрешкой, сахарница со щипчиками, на сахарнице по белому полю пляшут гейши — очень, очень симпатично, повсюду салфеточки и вазочка, которую я запомнил с того дня, как мы здесь были с Фадеевым.

— Ну как, ну что, хорошо у нас? — радостно спрашивала Лена.

— Во сне такое не приснится! Да и выглядишь ты — дай бог! Даже располнела…

— Располнела? — Лена засмеялась, хотя, кажется, ничего смешного я не сказал. — Значит, располнела? Нина, иди сюда к нам! Нина, он говорит, что я располнела…

Нина? Вот кого я не ожидал здесь увидеть…

Нина была сводной сестрой отца Лены. «Почти тетка» — так она сама себя называла. Ниной она тоже сама себя называла, настоящее ее имя было даже не Антонина, а Антонида. Но ей всегда хотелось сделать все наперекор. Семья была из поколения в поколение старообрядческая, Нина в шестнадцать лет объявила себя «суфражисткой» и стала курить. После Февральской революции в нее влюбился какой-то очень известный в то время скрипач, но Нина наперекор ему, самой себе и всему свету не вышла замуж, а решила посвятить себя медицине и в восемнадцатом пошла учиться на акушерку. Кажется, Нину там очень ценили, и, кажется, именно поэтому она бросила учебу и в девятнадцатом пошла на фронт пулеметчицей. Уж не знаю наперекор чему, но, когда я с ней познакомился в доме Петровы́х, она работала машинисткой, изучала стенографию. При всем этом она была очень строга в оценках людей и явлений и «припечатывала» накрепко. Особенно доставалось великим людям: «Рахманинов? Восточные сладости, рахат-лукум. Айвазовский? Главморстрой…»

В комнату вошла Нина, и первое, что я заметил, — коса! Не слишком густая и уже седая, но все-таки не короткая стрижка…

— Я слушала вашего Вишневского по радио, — сказала она, кивнув мне и доставая кисет с табаком и курительную бумагу. Но, взглянув на Лену, тотчас же спрятала и кисет и бумагу. И только в эту минуту до меня дошло.

— Лена!

Наверно, на моем лице отразилась тревога. Лена недовольно махнула рукой:

— Отлично знаю, о чем вы все думаете: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть себя и маленького… Пожалеть себя! Нет, это эгоизм, и ничего больше! — С кем-то она спорила, наверное сама с собой.

— Ребенок родится — никакой уже блокады не будет, — сказал я как можно веселей.

— Все глупости, — отрезала Нина. — Будет, не будет, плюнет, поцелует… Не в том дело. Надо больше заниматься физкультурой.

Я что-то промямлил насчет гимнастики по системе Мюллера. (С детства помню обложку его книги, на которой изображен мужчина в усах и с колоссальными бицепсами.)

— Мюллер — шарлатан, — отрезала Нина. — Я с ним покончила в девятнадцатом году.

— У Нины свой метод, — сказала Лена, вздохнув. — Давайте-ка чай пить. Павел привез конфеты, кажется московские подарки, и сердится, почему я не ем. А я даже смотреть на них не могу.

Я пил чай и молча рассматривал пляшущих гейш на сахарнице… Непонятно, почему мама всегда фыркала по поводу китайского фарфора и признавала только русский. Имена Корнилова, Гарднера, Попова звучали у нас дома рядом с Глинкой и Балакиревым. И вообще, почему это «китайский фарфор», ведь в Китае нет никаких гейш? Но над всем этим стояла главная мысль — о Лене.

Она, улыбаясь и с какой-то новой для меня, очень женской уверенностью, разливала чай, смеясь, поддразнивала Нину…

Давным-давно я видел фильм из гражданской войны: идет бой за хутор, а на этом хуторе женщина рожает. Сеновал, искаженное страданием лицо женщины и штыковая атака…

Лена ежедневно ходит в свой госпиталь. Позвонить Замчуку? Но кто-кто, а Замчук сам знает, что ей можно, а чего нельзя. Вчера была убита девушка, которая только-только начала водить радиокомитетскую «эмку». Вышла из дому, и как раз под аркой разорвался снаряд. Молоденькая, лет девятнадцати…