Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Четырнадцатого января сорок четвертого года началось наступление войск Ленинградского фронта.

На третьем номере трамвая я, как обычно, доехал до Благодатного переулка, а оттуда на попутной машине до Пулкова. Погода стояла гнилая, дул теплый сырой ветер, во многих местах снег почернел, небо казалось заболоченным, над фронтом стоял туман. Как мы радовались когда-то этому хмурому небу, с какой надеждой смотрели на густые облака: туман — это значит, немцы не смогут бомбить прицельно. Теперь мы с тревогой запрашивали у синоптиков прогноз погоды. Теперь нам было нужно ясное небо: ясное небо — значит, наша авиация будет бомбить фашистов прицельно.

Мы ехали в тишине. Только иногда то здесь, то там шлепался немецкий снаряд. И каждый раз водитель замечал: «Нервничает немец, чует что-то…»

Только к вечеру я добрался до артиллерийского полка. Это я давно обдумал: в решающем наступлении быть в Сорок пятой гвардейской, бывшей Семидесятой, ну и, конечно же, в артполку. Я и блокнот приготовил особенный. Этот блокнот я купил еще перед войной в магазине, который сейчас все на том же месте, на Невском.

— И чернила не пропускает? — спросил я.

— Что вы, первый сорт! На обрез взгляните…

И в самом деле, блокнот был редкостный, с золотым обрезом. Я решил записывать в нем только самые глубокие мысли, может быть потому он и пролежал столько времени без дела. За два с половиной года я исписал десятки всевозможных блокнотов, и с предупредительной надписью «Только для карандаша», и без всяких предупредительных надписей, но с такой шершавой бумагой, что порой казалось, пишешь на наждаке. И вот пробил час моего блокнота! Золотой обрез, конечно, потускнел, обложка закоптилась, страниц десять пришлось вырвать, так они отсырели, и все же это был замечательный и почти новый блокнот.

Весь вечер я ходил из землянки в землянку, но так ни разу свой блокнот и не раскрыл. Хотелось вместе помолчать: дело, которого мы так долго ждали, вот-вот должно было начаться.

Когда командир полка Кадацкий вернулся от Николая Павловича Симоняка, я на него налетел:

— Что сказал Симоняк?

— Ну, что сказал? Поставил задачу. «Все ясно?» — «Все, товарищ генерал!» — «Надо отличиться, ясно?» — «Ясно, товарищ генерал!» Потом подозвал меня: «Слышишь, Кадацкий, надо отличиться, понял? Ну, иди, всё».

Уж не знаю как, но эти слова Симоняка быстро всех облетели. Казалось бы, ничего нового Симоняк не сказал: завтра бой, и в этом бою, конечно же, надо отличиться. И все-таки один другому передавал эти слова, чувствуя в них особый и личный смысл, то есть что-то применительное только к самому себе.

В истории военных осад девятисотдневная блокада Ленинграда занимает особое место. И не только благодаря своей исключительной продолжительности и даже не только ввиду особой жестокости испытаний, но главным образом потому, что осажденные оказались победителями.

Ленинград победил. Нравственная плотность обороны Ленинграда — вот что выделяет ее в исторической ретроспективе. Да, было время, когда перемычка в колпинском противотанковом рву была воздвигнута из тел погибших защитников Колпина. Но пришло время, когда наша артиллерия встала под Ленинградом «колесо к колесу».

Говорят, что в древней Спарте женщина, провожая сына на войну, подала ему боевой щит со словами: «Со щитом или на щите!» И это укрепило его волю к победе.

В январе сорок четвертого в пулковских окопах я видел ленинградских женщин. Это были делегатки заводов и фабрик. Они были скупы на слова, на подарки и на слезы. Эти женщины сами были бойцами и явились сюда, на передний край, со щитом, выдержавшим девятисотдневную осаду…

Вскоре после войны я познакомился с лейтенантом Васильевым, недавно окончившим военное училище и только принявшим взвод. Было это на учениях, куда я поехал для того, чтобы утвердиться в выборе героя для новой повести. В этой повести мой герой «опоздал» на войну. У него была еще надежда отличиться на Дальнем, но там кончили быстро, и, когда все отгремело, он получил взвод, где старшина — кавалер трех орденов Славы и все солдаты штопаны и перештопаны войной и наконец сшиты в одно целое. Боевое учение, за которое орденов и медалей не дают, а уж втыков будет немало, уж чего-чего, а втыков хватит. Словом, проблема отношений между людьми, видавшими виды, и человеком, так и не понюхавшим пороха.

Учения были очень интересными — прорыв долговременной обороны противника. Ординарец командира дивизии взялся проводить меня до места, и, пока мы шли, он рассказывал о близкой демобилизации.

— Последнюю неделю служу. Уже бы я и дома был, да неохота его одного оставлять. Уже и новенький есть, вроде бы и паренек ничего… Но не поладят они, месяцок прослужит, и все, другого возьмет, будет менять, как до меня менял. — Мы подошли к месту, и он спросил: — Ну как, вызывать вам командира взвода?

Того только не хватает, чтобы начинать новую жизнь с вызова!.. А у меня в последнее время было такое чувство, что я начинаю заново. Это чувство было обострено воспоминаниями о первом дне моей работы в армии. Именно на эти места я впервые прибыл в декабре тридцать девятого и представился командиру отряда, и вспоминал теперь его «казакин» и его легкую походку, и остовы наших танков в зеленом лунном дыму. И когда ординарец козырнул, я еще постоял, глядя ему вслед. Быстро темнело, но мне казалось, что я еще вижу его чистенькие хромовые сапожки, которыми он щеголял в любую погоду, и лихо заломленную кубанку, и плеточку, — это тоже был кусочек войны, и он тоже скоро исчезнет.

Я толкнул дверь в землянку, вошел и увидел то, что хотел увидеть. И молодого лейтенанта с тщательно ухоженной полоской усов, и старых солдат с набором орденских ленточек и золотым шитьем за ранения. Сложно, ох как сложно. На войне можно отличиться в первом же деле и завоевать почет и уважение, и к полудню уже всем известно, что «нам плохого не пришлют», смотришь — вчерашний мальчик и старшине замечание сделал, а корреспонденту — извините, некогда, сами видите, что делается, давайте-ка после…

Спустя двадцать лет я совершенно случайно встретился с Васильевым. В большом зале ресторана «Европейской», как всегда переполненном до отказа, я разыскивал столик, и официант мне показал на свободное место: «Если, конечно, товарищ полковник не возражает…» Товарищ полковник не возражал, и я сел и, пока рассматривал меню, почувствовал на себе пристальный взгляд соседа.

— Не узнаете? — Но хорошо выбритое лицо и роговые очки ничего мне не сказали. — Зима сорок седьмого, да вы не оправдывайтесь, я и в самом деле тогда был мальчишкой.

Пока мы обедали, я узнал, что полковником Васильев стал недавно, работает доцентом на кафедре в московской Академии, готовится к докторской. После обеда мы посидели в Михайловском скверике, потом на Марсовом поле и вышли на Неву. И поскольку нас ничего не связывало, кроме той первой встречи на учении, то мы к ней и вернулись.