Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

И снова он требует огня. Старший на огневых офицер, сделав расчеты, просит повторить приказ.

— Подтверждаю, — слышит он голос самого Игоря Бойцова.

Бойцов отнюдь не был смертником, он точно сообщал координаты цели. Но фашисты уже окружили роту, прижали ее к снегу, а снег — плохое укрытие от огня, от огня есть только одно укрытие — огонь! Вот почему Бойцов принял свое героическое решение. Он знал, что может погибнуть — война есть война, но он знал, что огневики будут работать в полном смысле этого слова ювелирно, и потому сознательно принял решение. Он знал, что может погибнуть, но он не был смертником. Его приказ — приказ грамотного военного человека, каким и был Бойцов в действительности. Я помню его еще с довоенных времен, помню старшиной-сверхсрочником на той же батарее. По своей натуре он отнюдь не был игроком, скорее это был человек неторопливый и рассудительный. Сколько плоских острот наслушались мы о старшинах, об их невежестве, как живуч анекдот о «люминевой» ложке. Старшина Бойцов, которого я хорошо знал и который действительно не давал спуска за малейшее упущение, ничего общего не имел с киностаршинами, кочующими из фильма в фильм. Он был передовым человеком своего времени. В войну с белофиннами я писал о нем, я не мог не писать о нем: ведь он с таким желанием делал свое дело, что получил заветный командирский «кубарь». Командир орудия, командир огневого взвода, замкомандира по огневым взводам, он научил свою батарею стрелять «по-ювелирному». Не знаю, кому принадлежит это выражение, но от Бойцова «стрелять по-ювелирному» я слышал не раз.

Он знал, как будут стрелять огневики, получив эти последние координаты из Рехколова, я говорю «последние» не только потому, что Игорь Бойцов был убит осколком снаряда, но и потому, что огонь батареи Бойцова заставил повернуть немцев, а потом накрыл их, и еще потому, что оставшиеся в живых гитлеровцы бежали, а наши двинулись вперед, и на следующий день огневые позиции бойцовской батареи расположились на Виттоловских высотах.

Здесь, на Виттоловских высотах, я впервые увидел пушки, из которых фашисты девятьсот дней стреляли по Ленинграду. Рядом с пушками стояли колышки, а на колышках были аккуратно сделаны надписи по-немецки: «Невский проспект», «Садовая улица», «Филармония», «Кировский завод», «Эрмитаж»… Эти колышки экономили время наводчикам — цели стабильные, не надо возиться с прицелом, надо только повернуть ствол пушки по направлению колышка…

И вот уже 63-я Гвардейская, ведомая полковником Щегловым, рвет последний оборонительный рубеж немцев и выходит к Красному Селу. Щеглов знал, что минута решающая, что немцам нельзя дать опомниться и где-то снова закрепиться, что-то удержать, получить свежие резервы, — он рвался вперед. Человек лично замечательно храбрый, он презирал не только смерть, но и фашистских смертников. Кто видел Щеглова в те считанные минуты, когда решалось дело, тот никогда не забудет его выразительного лица — энергичного, веселого, гневного, озабоченного, яростного… А я навсегда запомнил руки Щеглова, руки рабочего человека, мастерового, пролетария; такие руки я видел на первых плакатах революции — сильные, жилистые, мозолистые, рвущие цепи неволи и крепко держащие земной шар.

В Красном Селе, сразу после его освобождения, Щеглов проезжал мимо какого-то домика, в прошлом по-загородному затейливого, а теперь страшно изуродованного и буквально забитого трупами гитлеровцев. Но готическая надпись на фронтоне уцелела: «Sorgenlos». Щеглов потребовал переводчика.

— Вилла «Беззаботный», товарищ полковник…

— Ясно, — угрюмо сказал Щеглов. — Вот что они хотели, и вот что они получили. Поехали дальше, — неожиданно весело приказал он водителю.

20 января я вернулся в Ленинград и вымолил машину в Радиокомитете. Ходоренко, я думаю, был под гипнозом моих обещаний — давать материал не только быстро, но и сверхбыстро.

— Но кто же ее будет водить? — спросил он меня, сдаваясь. И я ответил:

— Висневский. Александр Селиверстович Висневский.

— А он согласен?

— Да он только об этом и мечтает!

— Смотри, Саша, сейчас не сорок первый год!..

Александр Селиверстович Висневский и до войны, и во время блокады, и после снятия блокады работал концертмейстером в Радиокомитете. «Партию рояля исполнял Висневский» — эту фразу можно было услышать по радио не один раз в день. Но было такое время, когда эту фразу ленинградцы не слышали. Было время, когда, говоря словами Берггольц, «лишь день и ночь трудился метроном». И тогда Висневский сказал, что он может водить машину: до войны у него была своя, довольно ловко собранная из останков старого фордика, и права у него были. И первую зиму он водил радиокомитетскую «эмочку». В 5 часов утра садился за баранку и ехал на Социалистическую и там получал сводку Совинформбюро, в 6 утра ее уже передавали по радио. Бывали дни, когда машина отказывала. Мороз минус 40 машина не выдерживала. И тогда Висневский вставал на час раньше и шел пешком за сводкой. В конце января он слег, а когда поднялся, начало возрождаться музыкальное вещание, и он снова стал исполнять партию рояля.

В январе сорок четвертого он предложил, что снова сядет «за баранку». «Понимаете, хочу сам, своими глазами посмотреть, как бежит фашист…»

Я был в восторге от такого предложения, но в день, когда я уже получил согласие Ходоренко, Висневский, чуть потупясь, сказал, что должен еще подумать и просит на это двадцать четыре часа. Александра Селиверстовича я знал не только как милого, скромного и даже застенчивого человека, но и как человека большого мужества. Что означали эти двадцать четыре часа?

Ровно через двадцать четыре часа мы с ним снова встретились.

— Разрешите мне еще подумать, — сказал Висневский. — Еще… сорок минут. Будьте внизу у выхода.

Ровно через сорок минут Александр Селиверстович спустился вниз.

— Поехали!

Много позже я узнал причину всех его раздумий: у машины были крайне ненадежны тормоза. Техники, с которыми советовался Висневский, так ничего и не смогли сделать за двадцать четыре часа. Что касается сорока минут, то эти сорок минут, как объяснил мне тоже много лет спустя Александр Селиверстович, были вызваны соображениями «чисто этическими»: «Я спрашивал себя, имею ли я право не один ехать на машине с испорченными тормозами».

Гатчина была видна издали — пожарище заняло полнеба, и мы держали курс туда. В какой-то деревушке нашу машину остановили автоматчики:

— Вы что, с ума сошли! В Гатчине еще немцы…

Дивизия была чужая, никого я здесь не знал, один из автоматчиков провел нас в штабную землянку, только что брошенную немцами. Здесь повсюду были следы незнакомого мне жилья: консервные банки с яркими этикетками, иллюстрированные журналы, цейсовские бинокли… Подполковник, к которому нас привели, обрадовался: