Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Весной сорок четвертого года, впервые за войну, я поехал в отпуск в Москву и там написал небольшую повесть «Алексей Абатуров» — о том, как мелькает радость на лице воюющего человека, о предчувствии радости, о том, как она обжигает человека, иногда во сне, иногда наяву. А назвал я героя повести Алексеем Абатуровым не только потому, что старший политрук Абатуров стал моим другом в первый день моей работы на войне, но и потому, что его гибель была моей первой на войне личной потерей.

«Красная стрела» шла в Москву невероятно медленно, как говорят железнодорожники, «с одышкой», а у меня было ощущение какого-то сверхбыстрого движения. Много лет спустя, когда я слушал космонавта Поповича — он рассказывал о выходе своего корабля из верхних слоев атмосферы в космос, — я подумал, что нечто подобное этому я испытал в сверхмедленной «Стреле» сорок четвертого года. И потребовалось немало дней для того, чтобы отвыкнуть от ленинградского притяжения.

Я жил в писательском поселке Переделкино, за окном моей комнаты был поистине космический пейзаж: снежная полянка и чуть вдали лесной пригорок. Теперь много говорят о том, что все тела Вселенной сделаны из одних и тех же материалов; если это действительно так, то снежная полянка в Переделкине была точно такой же, как и лужская, по которой мы шли с начфином Алексеевым и партизанкой Женей.

Моя повесть «Алексей Абатуров» начинается сном, в котором только и возможно заглянуть в незнакомый край свиданий, а кончается размышлениями героя о близком будущем и о том, что он не может быть в стороне от нового, всепроникающего чувства победы.

Как бы там ни было, но именно в Пелкове я впервые увидел перебежчиков, не пленных, а добровольно перешедших на нашу сторону немецких солдат. Я боялся доверять их рассказам: слишком близко горело Пелково, слишком много я знал о «сволочном режиме», я слишком много пережил и понимал, что есть разница между раскаянием и страхом. Но как бы там ни было, а именно в Пелкове я впервые увидел немецких солдат, добровольно перешедших на нашу сторону.

Чем дальше шла война, тем глубже задумывался воюющий человек над вопросом «железной» Нины: а что потом? И теперь молодеческие ответы были не в почете. Уж не помню, по какому случаю в политотделе Сорок пятой гвардейской драили какого-то очень бравого солдатика. Мне только запомнились его васильковые глаза, «Красная Звезда» и басок Ивана Карпекина: «Как это война «все спишет»? Это, брат, не наша философия».

Сразу после войны, в освобожденном Вентспилсе, я написал небольшую повесть, которую назвал «Когда мы вернемся». Кадацкий сказал, что не отпустит меня домой, пока я не напишу истории полка, и я целыми днями переводил строгие строчки журнала боевых действий в тяжеловатую сумароковскую оду. А вечерами писал свою повесть. В ней есть отзвуки пережитого и в Гатчине, и в Пелкове, и во многих других местах, где я видел освобожденных людей. Один из героев повести — человек еще совсем молодой, но уже много хлебнувший в войну, — говорит, размышляя о своей жизни, что не одни только лишения и страдания делают человека зрелым; нельзя почувствовать себя зрелым, не испытав счастья.

Но не только моя небольшая повесть удерживала меня в Вентспилсе. И не только история полка, которую куда удобнее было бы писать в Ленинграде. Еще удерживала меня здесь какая-то неосознанная боязнь вернуться домой…

А ведь я был много счастливее других. У меня был дом, мама приехала из своей Усть-Тальменки еще в сорок четвертом году и ждала меня. Мы еще почти ни о чем и поговорить не успели, уж очень быстро катились последние полгода. И боясь своего возвращения, я вместе с тем скучал и по Ленинграду, и по дому, и по своему письменному столу, да и с друзьями пришла пора повидаться, да и от Лены давным-давно не было писем, почему не отвечает, что там с ней и с маленьким Виктором, пареньку уже пошел второй год…

Медленно я расставался с Вентспилсом, еще день — Рига, еще один — Псков. Снова был июнь, снова цвела сирень, в Риге ее необычайно заботливо выращивали, такой пышной сирени я вообще нигде не видел, а в Пскове сирень совершенно одичала, среди развалин домов то тут, то там росли какие-то странные кусты, почти без цветов.

Под самым Ленинградом я выменял «Беломор» на две веточки сирени — одну для мамы, другую для Лены — и явился с ними домой. Кроме этих веточек, я привез две большие ярко-красные головки сыра и две длинные палочки салями, перевязанные ленточками с надписью «Гот мит унс».

Приходить в гости с подарками, да еще с такими мощными — большое удовольствие, мама просила передать Лене «от себя» шесть небольших салфеточек, она хорошо помнила Лениного брата, с которым мы вместе учились в школе.

Я так часто думал о своем возвращении в Ленинград, что теперь жил, как по заранее написанному сценарию. На перегоне Луга — Ленинград, удерживая себя от желания взглянуть на бывшие наши дачные места, я сыграл несколько партий в «козла» со своими соседями, а в наш двор на улице Якубовича вошел, насвистывая какую-то мажорную песенку, вошел, и еще со двора увидел конопатый «Беккер» на месте проданного инструмента.

— Прокатный? Ну вот и хорошо!

И с мамой я говорил о чем угодно, но не трогал пережитого. И к Лене я шел, как на именины; подарки, правда, несколько экзотические, но тут уже ничего не попишешь.

Приятная неожиданность: работает электрический звонок. Полгода назад в эту дверь надо было стучать. Я позвонил, звонок был голосистый, я с лестницы слышал, как он звонит. Да и лестницу немного привели в порядок, дыру от снаряда заделали, похоже, что будут красить.

Так я раздумывал, ожидая, пока Лена откроет дверь, но дверь не открывали, я позвонил второй раз, третий — наверное, гуляет с младенцем — и вышел на канал.

Я ходил по набережной, бросаясь навстречу детским колясочкам: не так-то их в то время было много. Но все зря… Уже десятый час вечера, десять часов, прохожих все меньше и меньше. Может быть, я недостаточно настойчиво звонил?

Я снова пошел к Лене, нажал белую пуговку и звонил не отпуская. Звонок звонил в полный голос — никто не открывал. Я снова пошел на улицу и через час — снова наверх.

В двенадцатом часу я решился на крайнюю меру и позвонил в соседнюю квартиру. Мне долго не открывали, я вел переговоры через цепочку, наконец моя сирень сделала свое дело: человек с такой веточкой не кажется опасным, даже в двенадцатом часу ночи.

Мне открыла дверь женщина с резкими чертами лица и, когда я объяснил, в чем дело, сказала, что она в Ленинграде всего только неделю, никаких детей, тем более в колясках, на этой лестнице не видела, а там, куда вы стучите, живет пожилая женщина, судя по пуговицам на пальто, она работает в пожарной части. Я извинился, сел на ступеньку, а через полчаса пришла Нина.