Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

В квартире был чудовищный беспорядок, воздух был застойный, табачный, мы сели за стол, на котором валялись гильзы, пустые консервные банки, моток шерсти и безобразная детская погремушка. Сели, закурили, и Нина мне рассказала, что в апреле пришло извещение о гибели Павла. В мае с Урала приехал дед, то есть отец Павла, и забрал Лену с ребенком. Нина была против этого, но Лена так ко всему была безразлична, что ее ничего не стоило уговорить. От нее за это время пришли два письма. Нина вынула свое старое, наполовину разбитое пенсне, — мне кажется, с ним было еще труднее читать:

— «Дорогая Нина, я здорова, Витя тоже. Он свободно говорит «мама» и…» — Нина бросила свое пенсне, и кусочек стекла вылетел на стол. — Читайте сами…

— «…свободно говорит «мама» и «папа». Он учится ходить. Спасибо тебе за все».

И другое письмо было таким же ровным, не похожим на Лену. Мы долго сидели в ту ночь, курили и молчали, в сущности, говорить нам было почти не о чем. Одно только Нина твердила с присущим ей упорством — что на Урале Лене совершенно нечего делать, что она это сама поймет и вернется в Ленинград.

Я тоже так думал, но и Нина и я ошиблись. В Ленинград Лена не вернулась, — и когда я в письме — не в первом, конечно, в первом письме я об этом молчал, — когда я потом написал, что надо возвращаться в Ленинград, она мне ответила, что лучше, если я не буду это трогать. И вскоре наша хилая переписка вообще прекратилась.

Иногда я заходил к Нине и узнавал, что слышно на Урале, но бывало и так, что никаких новостей не было подолгу. Осенью пятидесятого я уехал в Сталинград, а когда вернулся, то узнал от Нины, что Лена вышла замуж: «Инженер! Теперь все инженеры…» Через год у Лены родилась дочь. И об этом я узнал от Нины. Нина мне рассказывала, что Лена ездила в ГДР, там на месте гибели Павла поставлен памятник; немецкие школьники следят за тем, чтобы у подножия всегда были свежие цветы.

Нине было уже около семидесяти, когда она впервые поехала на Урал. Я советовал ей ехать поездом, но она сделала по-своему, летела самолетом с двумя пересадками. Вернулась Нина недовольная, но какая-то странно помолодевшая, в новой черной юбке и белой кофточке, с маленьким черным шнурочком вместо галстука, и была похожа на свою старую «суфражистскую» фотографию. Она была недовольна тем, что городок мал, вся жизнь города — огромный завод, благодаря которому и город стал знаменит, недовольна и родителями Павла, которые, по ее мнению, действуют пагубно на внука — мальчишку балуют непомерно, куда больше, чем маленькую… Нина была в школе, где, кажется, произвела фурор, и там подтвердили: да, дед балует…

Шли годы, Нина старела, со своей пожарной командой она, конечно, давно рассталась, получала пенсию и клеила конверты в какой-то артели. Иногда во время разговора она засыпала, я ждал, курил, проходило пять — десять минут, она просыпалась и сердито спрашивала: «Вы о чем сейчас пишете? О войне? До сих пор все о войне?»

Но этот сонный период кончился в тот день, когда Виктор приехал в Ленинград — после школы его мечтой стала «Дзержинка». Нина открыла окна, уговорила дворничиху ей помочь, и они мыли и скребли комнату целую неделю. Был куплен диван-кровать, и парень был принят на знаменитой петербургской «канаве» с королевскими почестями. Я думаю, что баловство уральского деда ни в какое сравнение не могло идти с тем праздничным расписанием, которое выработала «железная» Нина. Мне была отведена скромная роль гида по памятным местам войны.

Еще прошло пять лет, Виктор окончил «Дзержинку», получил назначение и уехал из Ленинграда, а в Ленинград приехала его сестра, ей только что исполнилось семнадцать, она закончила музыкальный техникум и мечтала о Ленинградской консерватории. Нина была уже слишком стара для устройства праздников, она даже на аэродром не поехала. Я поехал один и ужасно волновался, как мы узнаем друг друга. Потом я сообразил, что это можно сделать через диспетчерскую: Машенька Петровых… простите великодушно, Петровых не ее фамилия, ее фамилия Смирнова…

Когда я выбежал от диспетчера, уже подали трап, и я сразу ее увидел, Машеньку. Тут нечего было раздумывать: это была она, невероятно похожая на мать, на Лену, на ту самую девочку, сестру моего приятеля, которую я знал до войны. Только Машенька была на год, а может быть, и на два старше той довоенной Лены.

Мы поехали к Нине, я побежал покупать полуфабрикаты, что-то мы втроем пробовали сготовить, Нина все расспрашивала о Викторе, а я смотрел на Машеньку и почти ничего не слышал, что она отвечала.

На следующий день я привел Машеньку к маме. Ей надо было готовиться к экзамену, у нее дома рояля не было, и решили, что она будет заниматься у мамы на улице Якубовича. Мама приготовила чай, на столе стояла старая корниловская сахарница и молочник был тоже «братьев Корниловых» — «осколки разбитого вдребезги», как часто у нас шутили.

— Чай потом, — сказала мама. — С чем вы хотите поступать?

Щербатый «Беккер» был открыт, Машенька знакомым консерваторским движением подышала на руки, села за рояль, но стул слишком высок, и я принес из кухни табуретку. Со двора доносились истошные вопли наших знаменитых якубовичских мальчишек, штурмующих фашистскую крепость. Машенька взглянула на меня, на маму, взяла аккорд, и я услышал «Фантазию» Шумана, которую так хорошо помнил с детства.

В июле сорок пятого года ленинградцы встречали войска, возвращавшиеся домой с победой. Это был знаменитый гвардейский корпус, протаранивший немецкий «Северный Вал».

Торжественный марш был назначен на 9 июля. 8 июля я приехал в родную дивизию. Артиллерийский полк стоял в небольшой деревеньке недалеко от Гатчины. Сверкали до блеска надраенные, словно растертые махровыми полотенцами тяжелые орудия — они, как и люди, имели свою историю: вот это стреляло прямой наводкой в первый день наступления, а у этого три тяжелых ранения…

В штабе полка вкусно пахло утюгом. Начальник штаба, Александр Иванович Матвеев, в идеально отутюженной гимнастерке и розово выбритый, квасцами смывал след от бритвы. Счастлив же твой бог, Александр Иванович! В январе сорок четвертого командира дивизиона Матвеева полуживого привезли в медсанбат. Страшное ранение — в голову, в живот, пробито легкое, лицо обожжено, а еще годом раньше, под Красным Бором, пулеметной очередью перебило руку, а еще годом раньше едва откопали Матвеева — прямое попадание в землянку… Счастлив же твой бог, Александр Иванович! Пришел на войну девятнадцатилетний лейтенант, только что окончивший Ленинградское артиллерийское училище, в двадцать два года стал начальником штаба гвардейского полка. И вся жизнь еще впереди!