Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Слушаете вы меня и думаете: ведь вот, мол, на что Ветлугин замахнулся — на власть. Да что же это за армия, где командир, где генерал власти не имеет? Да что же это за генерал? До того Ветлугин по госпиталям да по санаториям належался, до того кубанских галушек наглотался, что начальство перестал уважать. Нет, товарищ Маричев, я был человеком военным и им остался. И приказать сумею, и на приказ один ответ: «Слушаюсь, будет выполнено». Но вот что я вам скажу: власти у Бельского предостаточно, но задуматься пора, для чего она ему, эта власть, дана. Для того, чтобы самого себя потешить, чтобы все можно было? Меня Бельский спрашивает: «Ты что же, единоначалие ущемляешь? Комиссарить хочешь?» Я ему отвечаю: «Ежели вы, товарищ генерал, думаете, что единоначалие — это значит «мне все можно», то в самый раз защемить, да так, чтобы другому неповадно было. И ежели вы и в самом деле думаете, что «терпеть все можно», то я буду обращаться к первому нашему комиссару — в Центральный Комитет партии». Вот примерно как наши отношения складываются…

Зазвонил телефон. Маричев взял трубку:

— Слушаюсь, товарищ генерал. Будет выполнено.

Он повесил трубку и, не отнимая руки, сказал:

— Звонил генерал. Только что от него ушел Бельский. Командир корпуса приказал мне ознакомиться со статьей майора Федорова…

Когда Ветлугин вышел на улицу, была уже ночь. Зимнее небо было темным и почти пустым. Далекий, очень тонкий месяц казался вырезанным на черно-синих глыбах льда. Огни в поселке тоже были повсюду погашены, и только в каменном доме штаба корпуса светилось окно. «Наверное, Шавров», — подумал Ветлугин.

— Товарищ начальник, — окликнул его шофер. — Машину я отогрел, можно ехать.

— Да, да, едем, едем, — торопливо ответил Ветлугин.

Когда они поворачивали на шоссе, он снова взглянул на штабной дом. Окно еще светилось.

Шавров был привязан к Бельскому. Человек очень сдержанный, он внешне относился к Бельскому так же, как и ко всем другим подчиненным, но еще на войне было заметно, что командир корпуса в трудную минуту скорее поможет Бельскому, чем Северову, и так уж повелось, что более трудный участок доставался Северову, а наиболее легкий — Бельскому.

После войны близость Бельского к Шаврову еще больше упрочилась. Бельский для этого не только делал все, что было в его силах, но он еще, как своеобразный мегафон, усиливал звук. Он говорил: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым уже думали об этом», или: «Мы с генерал-лейтенантом Шавровым пришли к выводу, что…», или: «Когда я в последний раз заезжал вечером к генерал-лейтенанту Шаврову…» Это наконец стало системой.

Авторитет Шаврова был очень большим, и находились люди даже в штабе округа, которые все это принимали за правду и складывали свое мнение о Бельском по его же словам: позиция, удобная для того, кто не любит сам думать.

Шавров и Бельский были знакомы и давно и недавно. В двадцатом году они служили в одной кавалерийской части, прославившейся в дни штурма Перекопа. Шавров командовал эскадроном, а в бою заменил командира полка. Ему уже было под тридцать, и он, что называется, хватил жизни. В империалистическую был ранен в голову и в грудь, а в феврале, перед революцией, осколок, как косой, отрезал ему три пальца на правой руке. Весь семнадцатый и восемнадцатый годы он мрачно крестьянствовал где-то на Тамбовщине, а в девятнадцатом не выдержал, ушел в Красную Армию и чуть ли не через месяц заслужил «Красное Знамя».

Бельский был много моложе Шаврова, его только в двадцатом году мобилизовали. Парень он был веселый, кудрявый и на все руки — в походе с таким не соскучишься, — но очень неотесанный. Прозвище ему дали подходящее — Дубравушка. Перед самым боем Дубравушка заболел тифом, и брать Перекоп ему не пришлось. Лежал он в каком-то походном госпитале на какой-то южной станции, а когда поправился, стал ее комендантом.

На этой станции через десять лет они и встретились. Бельский сразу же узнал бывшего своего командира эскадрона с заманчивыми шпалами в петлицах. Шавров ехал на курорт. Изнывая от жары, он стоял у окна вагона и пил нарзан. Бельский вошел в купе с громовым рапортом и ослепительной улыбкой. Шавров сказал: «Садитесь, пожалуйста». Он, конечно, не помнил Бельского, да и не мог его помнить, но Бельский с фамильярной почтительностью сказал, что счастлив видеть своего героического командира. (Бельский и сам себе не мог объяснить, зачем это он вызвался, — скорей всего от одуряющей станционной скуки.)

Суровое лицо Шаврова посветлело:

— Так вы с тех пор и служите здесь?

— С тех пор…

Глубокой ночью поезд шел по Чонгарскому перешейку. Было тихо. Налево и направо чернели старые холодные степи. Сиваш был закрыт глухим туманом, и это усиливало впечатление всеобщей тишины.

И только колеса отбивали в такт мыслям Шаврова: с тех пор, с тех пор, с тех пор…

Но он думал не о Бельском, а о себе. Встреча с бывшим своим однополчанином («Однополчанин!» К сожалению, даже наша память не свободна от ярлычков!) заставила его еще раз взглянуть на себя со стороны.

Прошло десять лет. Шавров работает в штабе округа. Всем известно, что ему можно поручить любую работу — старый вояка, и к тому же академия за плечами. Да, ему поручат — он сделает. А ведь многие его товарищи с тех пор далеко шагнули вперед…

Но не чинов он ждал, а успеха. Это разные вещи. Чины приходят со временем, для успеха нужен случай, нужно проявить свою личность. А разве он хоть однажды по-настоящему проявил себя?

Шавров считал, что его обошли. Может быть, действительно было так, но причиной этому не был чей-то злой умысел: просто Шаврову не давали самостоятельного дела. Но только на самостоятельном деле, как это стало ясно потом, он и мог проявить свой талант. А годы шли…

Судьба Бельского тронула Шаврова, потому что он нашел ее близкой своей судьбе. Но Шавров ошибся. Ничего, кроме этой своей станции, Бельский и не заслуживал. И было бы куда лучше, если бы он там и остался. Но с характеристикой ветерана гражданской войны, подписанной Шавровым, Бельского охотно перевели в окружной центр. Правда, на небольшую должность, но все же это была не какая-то там безвестная станция. Он отлично понимал, кому обязан переменой жизни, и стал эксплуатировать эту жилу, то есть то случайное ощущение близости, которое возникло у Шаврова в день встречи с «однополчанином».

Вскоре Бельскому пришлось покинуть окружной центр. Начальство было им недовольно. Дубравушка решительно не поддавался никакому воспитанию. Однако это справедливое изгнание Бельский представил на квартире Шаврова как «козни и интриги», а к этим словам Шавров очень был чувствителен…

И снова, уже во время Отечественной войны, свел их случай. Бельский, в должности заместителя командира полка по строевой, оказался в корпусе, которым командовал Шавров. Война заставила сделать то, что надо было сделать раньше, то есть дать возможность Шаврову самостоятельно решать боевые вопросы. Кажется, сам командующий фронтом не ожидал таких блестящих результатов.