Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Седлецкий отлично его понял.

— Так точно, и ступенечки, мы их под Новинском не сделали, а тут оттепель, а потом снова мороз…

Совпадение с тем, о чем говорили солдаты, было полное. Но сейчас для Шаврова главное было в том, что такое совпадение не является случайностью. Любителей послушать простой, но умный солдатский разговор у нас хоть отбавляй, иной даже прихвастнет перед начальством: вот, дескать, какова она, народная мудрость! Но мало кто умеет превратить меткое солдатское наблюдение в приказ. То, о чем толковал старый солдат с молодым, здесь, в дивизии Северова, по-видимому, уже стало приказом.

Седлецкий перечислил все то, чего не хватало в инженерном оборудовании во время войны, и сказал:

— К сожалению, товарищ генерал-лейтенант, эта траншея тоже не даст полного представления, так как еще не закончена. Но можно проехать в полк к Семенихину, и если генерал-лейтенант…

— Да сейчас же туда и поедем, — сказал Шавров. — Садитесь в машину, товарищ Седлецкий.

Шавров не собирался в полк Семенихина, во всяком случае сегодня не собирался. Но планы его переменились. Еще не так давно, еще только сегодня утром он по обязанности наблюдал за работой Северова и по обязанности ездил по дивизии, не в силах преодолеть странное свое равнодушие к боевому учению, им самим задуманному. Сейчас словно свежий ветерок подул. Он и сам не мог определить направление ветерка, откуда эта свежесть. Просто ему стали интересны соображения Седлецкого и интересно было ехать к Семенихину, интересно было узнать, что делается в этом полку, который больше всех отличился под Новинском и был назначен теперь для первого броска.

Семенихина они не нашли ни на переднем крае, ни на командном пункте полка.

Дежурный по штабу офицер доложил, что все на учении в первом батальоне.

— В первом батальоне мы уже были, — сказал Седлецкий, с особым значением выговаривая «мы», объединявшее его с командиром корпуса.

— Никак нет, товарищ инженер-подполковник, — ответил дежурный офицер. — Мы отсюда вашу машину наблюдали. Вы впереди были, а они позади. Разрешите доложить, — продолжал он, не зная, к кому обращаться — к Шаврову или к дивизионному инженеру. — Полковник Семенихин в тылу, на Куракином поле, на учении. В порядке подготовки к выполнению задачи, — пояснил он, словно оправдываясь.

Шавров приказал немедленно ехать на Куракино поле. Седлецкий был этим недоволен. Там по его части не было ничего такого, чем он мог бы блеснуть. Там, в поле, были вырыты три глубокие траншеи, условно обозначавшие передний край «противника». Рытье таких траншей — труд очень тяжелый и не любимый солдатами. Одно дело, когда ты роешь блиндаж для себя и оборудуешь свой окоп укрытием и ступеньками, — это ведь для того, чтобы тебе было удобнее; другое дело, когда ты в зимнюю стужу роешь «могилу фашистов», так называют в этих случаях солдаты передний край «противника». Такую «могилу», как нарочно, всего быстрее заносит снегом и забивает землей, и вот изволь снова браться за лопату.

Шавров всю эту науку хорошо знал и понимал, что, если Северов, несмотря ни на что, приказал таким манером отрабатывать атаку, значит, на то имелись серьезные причины.

«Какие же это были причины?» — спрашивал себя Шавров. В полку Семенихина бо́льшая часть людей были участниками войны и из отличившихся самые отличники. На этих людей можно было вполне рассчитывать, и Северов поступил правильно, назначив полк в первую линию. Когда дежурный офицер доложил, что командир полка отрабатывает атаку, у Шаврова мелькнуло одно предположение, но он его не развивал, а наоборот, мысленно тушил. Очень уж ему хотелось, чтобы было именно так, как он о том подумал.

Наблюдательный пункт Семенихина находился на опушке леса, а дальше начинались просторы Куракина поля. Когда Шавров вошел в холодную, наскоро поставленную палатку Семенихина, тот изо всех сил растирал снегом отмороженную щеку. Щеку он отморозил еще во время войны, а сегодня с утра он был в поле и сгоряча не заметил, что мороз сильный. Теперь все, кто был в палатке — и штабные офицеры, и писаря, — давали ему самые различные советы.

Увидев Шаврова, Семенихин тотчас же бросил рукавицу, приободрился и доложил.

— Крепко вы подморозились, — заметил Шавров. — А я как раз хотел предложить вам погулять.

— Что вы, товарищ генерал… Я с превеликим удовольствием…

— Да нет, совершенно незачем. Дайте кого-нибудь из ваших офицеров. Пусть сопровождает меня, и все. Хочу на ваше учение своими глазами взглянуть.

— Э-эх, досада, — сказал Семенихин, снова схватившись за больную щеку. — Только что людей отпустил. Быстро узнать, не ушел ли батальон, — приказал он. — Отставить. Слышно: поют — уходят. Но можно вернуть, товарищ генерал. Только я полагаю… с утра ведь люди…

— Не надо, — ответил Шавров, — вы лучше расскажите, какую задачу вам поставил командир дивизии и как вы ее поняли. Вы садитесь, товарищ Семенихин, я от вас полного доклада не требую. Что называется, «своими словами» и коротенько.

— Ясно, товарищ генерал. Отрабатываем атаку на сильно укрепленную полосу «противника». Примерно та же задача, какая под Новинском была, только уж известно, что «противник» посильнее. Так сказать, ученый «противник», товарищ генерал. Отрабатываем атаку, и до сего часа я как командир полка, если своими словами сказать, недоволен. Недоволен. Повторяем ошибки, товарищ генерал-лейтенант. Однако надеюсь…

— Ошибки? — перебил Шавров. — Вы говорите, ошибки?

— Имею в виду задачи, решаемые эшелонами. Мы под Новинском отдельные очаги сопротивления уничтожали первыми эшелонами и из-за этого снизили темп наступления. Нам бы вперед да вперед, а очаги сопротивления оставить для вторых эшелонов… Здесь, конечно, ошибочка вышла. Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, мы сейчас иначе делаем…

Семенихину, видно, трудно давался «вольный тон», и он решительно перескочил на доклад. Докладывал он с удовольствием и, казалось, перемалывал своими яркими белыми зубами самые трудные формулировки и самые длинные периоды.

Шавров больше его не перебивал. Внешне он слушал очень внимательно, но на самом деле был сосредоточен не на этих знакомых формулировках, а на том единственном выводе, ради которого (теперь он в этом себе сознался) и приехал сюда. Семенихин считает, что там, под Новинском, им, его полком, была допущена ошибка.

Ошибка? Шавров вспомнил, как тогда ему передал по рации Северов: «Семенихин занял первую траншею. Перехожу на прием». Шавров только сказал: «Передай благодарность. Если можешь, прямо туда, вперед, людям» — и вышел из землянки на воздух. Ему незачем было выходить на воздух, да и немцы в это время нащупывали КП корпуса, где-то рядом ложились снаряды. Но ему не хватало воздуха, ему нужен был воздух, много воздуха. Он был счастлив: первая траншея… Семенихин… Он всем своим существом чувствовал победу. Это была одна из лучших минут его жизни. В ста метрах от него разорвался снаряд, и Шавров подумал: «Нет, не мой, да и нельзя меня сейчас». Ординарец втащил его в землянку. А что чувствовал тогда Семенихин? То же, что и он, конечно! После трех лет немцы побежали. Немцы побежали, первая траншея наша…