Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Шавров вылез из машины и пошел по брустверу траншеи. Отсюда до «противника», до есть до полка Камышина, было не более трехсот пятидесяти метров. Триста пятьдесят, триста метров по всей линии фронта. Северов остался верен себе. И что мог возразить командир корпуса?

«Триста пятьдесят, триста метров, — с раздражением вспомнил Шавров статью Ивана Алексеевича. — Триста пятьдесят, триста метров…»

Чем дальше шел он по брустверу траншеи, тем более в нем накипало раздражение. Как будто Северов нарочно подстроил так, чтобы прав оказался тот самый майор…

— Перекур, ребята, — услышал Шавров чей-то усталый голос снизу, из окопа. И сразу же несколько голосов весело подхватили:

— Перекур, перекур!

Шавров остановился. Дальше траншея делала петлю, и на самом изгибе строился блиндаж. Голоса, которые он слышал, были голосами солдат. Внизу закурили. Показались сизые дымки. Запахло казенной махоркой.

— Что, замучился? — спросил густой прокуренный голос.

— Да не я замучился, — ответил ему голос высокий и молодой. — Не я замучился, а ступеньки меня замучили. А ведь лед, братцы, ведь лед же, не сахар.

Ничего, казалось бы, не было примечательного во всем этом: самый обычный перекур. Ничего удивительного не было и в шутливой жалобе молодого солдата: не ко всякому труду сразу привыкаешь. Вырубать же ступеньки во льду не легко, совсем не легко. И все-таки Шавров остановился и стал слушать. Он слушал и прислушивался с каким-то особенным чувством, как будто это был разговор чрезвычайной важности.

Наверное, он не стал бы так внимательно прислушиваться, если бы не эти ступеньки. Он давно уже заметил, что ими здесь очень интересуются. При нем Северов спросил подполковника Седлецкого, делаются ли они, и хорошо ли делаются, и тут же прибавил: «Смотрите, сам приеду и взгляну». И вот тут снова эти ступеньки.

Шавров отлично понимал, какое значение для инженерного оборудования исходной позиции имеют ступеньки во льду. Зима. Свисток взводного, ракета или любой другой сигнал, указывающий минуту, когда ты должен выбросить себя из траншеи, но стенки ее обледенели, ноги скользят… Сколько лишних секунд потерял ты? Или, может быть, всего только одну секунду?.. Но ведь и этой секунды достаточно, чтобы опоздать. И ничего замечательного в том, что старый солдат объясняет это молодому. Но Шавров все стоял и слушал в какой-то странной, еще не совсем определившейся, но уже властной надежде услышать еще что-то, что имело для него большое и, может быть, даже главное значение. Он был внутренне совершенно подготовлен к тому, о чем пошла речь в следующую минуту.

— Повоевал бы с наше, так шуточки бы не шутил, — сказал тот, которого Шавров мысленно обозначил старым солдатом. — Наверное, девкам письма пишешь: мы новинские, мы краснознаменные, гвардейские. Пишешь?

— Пишу… — сказал молодой голос уже не так твердо.

— Ну, пиши, пиши… Только чего не знаешь, того не пиши.

— Я еще молодой, просился на войну — не брали. А историю нашей дивизии мы проходили, историю с нас тоже спрашивают…

— Что было, то проходили, а вот что могло быть, того ни в какой истории нет, — отрубил старый солдат. — Первый день снегопад, второй день стоим — оттепель. А потом как ударит мороз! Двадцать градусов. Гололедица, ясно? А ведь сколько об этом броске мечтали: как перенос огня, так вперед и вперед, а тут… — Он остановился и сделал паузу, видимо для того, чтобы создать большее впечатление.

— Это я читал, — сказал молодой. — Это написано. Такой бросок был, что ни один фашист удержаться не мог.

— Еще бы! — самодовольно сказал старый солдат. — Но того в истории нет, что заминка была, что в кровь себя расцарапали, когда по гололедице на бруствер вылезали. Одна-единственная секундочка, а чуть было все дело не напортила. А еще бы одна такая секундочка — и все, стоп машина. Очнулся бы немец и по нам бы лупить стал. Урок, понял?

— Потому наш взводный так и старается, — сказал молодой.

— Взводный!.. Это, знаешь, не в одном нашем взводе было.

Шавров круто повернулся и по тому же брустверу пошел назад к машине. Но он не прошел и сотни метров, как встретился с начальником инженерной службы дивизии, с тем самым Седлецким, который утром докладывал Северову. Седлецкий весь сиял. Он был, видимо, очень доволен, что командир корпуса расхаживает по его владениям, и попросил у Шаврова разрешения сопровождать его. Шавров разрешил, но объяснений старательного инженера слушать не стал. Он шел и думал, что зря повернул обратно, что надо было спуститься в блиндаж, где разговаривали эти два солдата… Да, надо было спуститься в окоп и поговорить втроем: «Подождите, ребятки, успеете перекурить, дело серьезное».

Но тут же он возразил себе, что это выглядело бы фальшиво. Да ведь он и так слышал весь разговор, и что сказано, то сказано. Больше здесь нечего было делать.

Единственное, что он мог еще сделать, — это спуститься в окоп и накричать на старого солдата, который поучал молодого. Вполне можно было накричать, что все его поучения — это «клеветнический вздор». Конечно! Тем более что ни в истории части, ни в каких-либо других документах не значится, что пережили люди в первые мгновения боя. Не было этого, и все! Было только то, что дивизия успешно атаковала передний край противника и заняла первую траншею. И нечего здесь разводить «уроки», да еще мутить головы молодым солдатам. Это он, конечно, мог сказать, а затем, поднявшись на бруствер, услышал бы негромкое: «Быть-то оно было, конечно…» Обратно в окоп прыгать незачем, вполне можно сделать вид, что не расслышал.

Шавров сел в машину и, не закрывая дверцу кабины, протянул руку дивизионному инженеру:

— Спасибо, товарищ Седлецкий.

Седлецкий еще больше вытянулся:

— Будьте благонадежны, товарищ генерал-лейтенант. Уроки Новинска мы хорошо помним, подобных ошибок не повторим.

— Как, как вы сказали? — переспросил Шавров.

— Я говорю, хорошо помним, товарищ генерал-лейтенант…

Шавров все еще держал дверцу машины открытой. Похоже было, что он очень заинтересовался словами Седлецкого, в особенности последней его фразой.

— Какие же тогда были ошибки? — спросил Шавров. — Я вас попрошу доложить мне, как вы это дело понимаете…

Седлецкий был не из тех людей, которые задумываются над тем, почему и отчего приказывает начальство. Требует — значит, надо. К тому же внимание, с которым Шавров его слушал, было ему очень лестно.

— Основной ошибкой в подготовке операции является недостаточное инженерное оборудование исходных позиций, — начал он, явно щеголяя своим докторальным тоном. — Никакие ссылки на время, то есть на отсутствие такового, не могут нас извинить…

— Ступенечки? — спросил Шавров.