Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Бельский узнал о смерти Шаврова в пятом часу утра. Ему сообщили уже после того, как все было кончено, тогда, когда из дома командира корпуса ушел последний врач. В первую минуту, когда Бельского разбудили, он испытал ужасный страх. Ему еще не успели сказать, что Шавров умер, только разбудили, а он от страха боялся открыть глаза. Это был страх безотчетный, а потому самый ужасный.

О том, что Шавров может внезапно умереть, и о последствиях этой смерти Бельский думал не раз. Но хотя он и знал, что командир корпуса тяжело болен и что с таким сердцем долго жить нельзя, еще многого можно было достигнуть при жизни Шаврова. И обязательно надо было еще многого достигнуть! А тут все сдвинулось и необычайно убыстрилось…

Когда Бельский приехал в Любозерск, дом Шаврова был ярко освещен и возле него стояло десятка полтора машин. Люди входили и выходили, хлопая дверьми, внизу три врача сидели за круглым столиком и, сняв скатерть и разложив бумаги, писали заключение; приехал представитель из округа и тоже что-то писал.

Бельскому почтительно уступили дорогу, и он поднялся на второй этаж. Тут он испытал второй приступ страха. Правда, приступ был не такой ужасный, как первый, но очень неприятный. Бельский испугался, что не сумеет прилично вести себя, что растеряется перед гробом, хотя никакого гроба еще не было, да и не могло быть, — тело сразу же увезли. Он вошел, как будто его втолкнули в кабинет Шаврова. Но здесь, как и внизу, сидели люди — штабные, Северов, Маричев — и тихо переговаривались. Было холодно от сквозняков, и все, кроме Маричева, сидели в шинелях.

На Бельского никто не обратил внимания, и, хотя он понимал, что ввиду смерти полагается некоторая ровность в отношениях, сглаженность и простота, внутренне он очень рассердился: ведь понимают же все эти люди, что пришел он, Бельский.

Так, внутренне сердясь, он подсел к Маричеву и Северову, которые по должности были ему ровня, и стал расспрашивать, как произошло несчастье. Ни до, ни после он никогда не испытывал такой ненависти к этим двум. Он слушал Маричева, и, чем внимательнее слушал, тем больше наливался злобой и тупел от этой своей злобы. И только одна навязчивая мысль преследовала его, одно желание: сесть за стол Шаврова. «Встать!» — все встают… «Вольно!» — все снова садятся. «Товарищи офицеры!..» Он даже приблизительно не понимал, что он мог бы сказать в эту минуту, и все-таки мечтал об этой речи. И он все ниже и ниже наклонял голову, чтобы только не смотреть на стол и на пустое кресло.

Близилось утро, все постепенно разошлись. Командиры частей должны были возвращаться в полки, врачи уже давно подписали все документы, представитель округа торопился в Ленинград. Дом опустел.

Бельский тоже вышел из дома Шаврова и уже почти сел в машину, но только занес ногу, как желание вернуться повело его назад. Не помня себя, он снова поднялся по лестнице, вошел в пустой кабинет и сел за стол Шаврова. Почти в эту же минуту вошел Иван Алексеевич.

Увидев побледневшее лицо Ивана Алексеевича, Бельский в третий раз испугался: неясно, для чего Шавров вызвал к себе майора Федорова. И почему он вызвал его, не переговорив предварительно с Бельским? Очень подозрительно…

Он задал несколько наводящих вопросов Ивану Алексеевичу, пытаясь узнать, какое же решение по поводу статьи принял Шавров, но Иван Алексеевич ничего не знал.

«Но, может, Федоров что-то знает и скрывает? — думал Бельский. — Вообще-то на все это теперь наплевать. По сравнению с тем, что случилось, по сравнению с таким событием, как смерть Шаврова, что значит эта статейка батальонного недоросля? Но, несомненно, в бумагах Шаврова находится рукопись Федорова и отзыв «группы офицеров».

— Идите, майор, — сказал Бельский. — К сожалению, мы не можем услышать мнение генерал-лейтенанта Шаврова о вашей работе. Я потом вызову вас к себе по этому вопросу. Идите.

Иван Алексеевич, стараясь не стучать каблуками, тихо, оставив дверь полуоткрытой, вышел из кабинета Шаврова. Но он не сделал и десяти шагов, как увидел Маричева, поднимающегося по витой лестнице. Маричев тоже увидел Ивана Алексеевича, но, кажется, в первый момент не узнал.

— Майор Федоров, — негромко доложил Иван Алексеевич.

Маричев оживился, протянул ему руку.

— О вас говорил мне генерал-лейтенант перед самой смертью. Он написал письмо в редакцию, просил напечатать вашу статью.

Бельский, стоя за полузакрытой дверью, почти не дышал, стараясь уловить интонацию, понять больше, чем сказано, хотя и сказанного было достаточно.

Приказ из округа был получен только в восьмом часу вечера, и весь день тянулся для Бельского мучительно долго. Еще не зная, как повернется его судьба, он не понимал, как ему себя вести. От ожидания он даже внешне полинял, потух, что ли.

В этом новом виде он стал до приторности ласков с подчиненными. И всякий раз, когда его щекотала слеза, он сводил разговор на Шаврова, потому что по этой причине удобно было лить слезы.

Только одному человеку попало, что называется, по первое число. Этим человеком был Рясинцев. На нем Бельский сорвал свое настроение и, надо сказать, превзошел самого себя. Рясинцев оказался главным виновником «дурацкой истории с Федоровым» — так Бельский назвал все то, что было связано со статьей Ивана Алексеевича. Он кричал теперь, что замечания — курам на смех и что такие статьи должны появляться гораздо чаще, и даже потребовал их от Рясинцева «пачками».

Рясинцев пробовал ответить, что его отзыв не был уничтожающим и даже товарищ Кирпичников сказал, что его отзыв помогает майору Федорову, но Бельский за эту идею не ухватился и перед самым носом Рясинцева порвал копию отзыва на мелкие кусочки. Конечно, он понимал, что это только жест и что в бумагах Шаврова есть точно такой же. И вообще, кто знает, о чем говорил Шавров Маричеву или, вернее сказать, что Маричев наговаривал Шаврову в последнюю ночь?

Он был уверен, что это Маричев научил командира корпуса «проделать фокус». Однако Маричев пока что был за пределами гнева Бельского, и весь он достался Рясинцеву.

Как раз в ту минуту, когда Бельский самозабвенно бушевал, в кабинет вошел Кирпичников. Рясинцев обрадовался: «клевета» и все, что с этим связано, было делом не его вдохновения, а потому он был уверен, что гнев Бельского перекинется на Кирпичникова. Однако тот занял такую твердую позицию, что даже сам Бельский смутился.

Кирпичников заявил, что ему не от чего отказываться, что он не штабник и в военной теории не собирается делать открытий, но что, по его мнению, покойный командир корпуса попался на удочку этой самой штабной казуистики. Он же, Кирпичников, как стоял на своем мнении, так и стоит. У Бельского во рту стало сухо: