Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Камышин остановил его.

— Не надо рапорта, — сказал он, как показалось Ивану Алексеевичу, печально. — Садитесь.

Иван Алексеевич сел. Большая синяя тень от карбидного фонаря падала на лицо Камышина и делала его старше. «Он изменился за это время, — подумал Иван Алексеевич. — Постарел очень. И в самом деле ему пора на покой…»

После смерти Шаврова Камышин часто болел. Полком командовал его заместитель по строевой. Офицеры высчитали, что к первому мая Камышин окончательно уйдет в отставку, и шутили между собой, что начался «переходный период». Шутили, что его «околдовала» Мария Артуровна. Но всем было обидно, что такой волевой человек, каким Камышина знали в бою, так слаб духом, когда решаются вопросы его личной жизни.

Иван Алексеевич не видел командира полка с тех памятных учений, когда к ним приезжал Шавров. Он не раз думал о том, что Камышину, вероятно, очень трудно встретиться с ним. И это было понятно. Ивану Алексеевичу было бы гораздо больнее, если бы Камышин сделал вид, что ничего не случилось. Именно такой вид бывал всегда у Бельского, когда он приезжал в полк: «Стоит ли портить себе кровь? Комбатов много, а я один…»

Все это время, думая о Камышине, Иван Алексеевич испытывал двойное чувство. Забыть то, что было между ними, он не мог, но при этом ему было жаль командира полка…

Увидев Камышина у себя в палатке, Иван Алексеевич сразу же подумал, что между ними произойдет разговор и что иначе и быть не может: ведь остаются считанные дни до ухода Камышина из армии. Невозможно уйти и не проститься…

Камышин начал первый:

— Мне хотелось поговорить с вами. И вот я… пришел.

Он, как всегда, говорил негромко, а сейчас казалось, что говорить ему очень трудно.

— У вас, вероятно, создалось впечатление, что я больше не вернусь в полк? — спросил Камышин прямо.

— Да, так, товарищ полковник, — тоже прямо ответил Иван Алексеевич.

— Это вполне понятно. Так было решено. Я хочу вам сказать, что никто не ставил передо мной вопрос об отставке. Это было мое желание. Говорят, что этому во многом способствовала моя жена. Но и это только отчасти верно. Главное же было совсем в другом: я устал. Я всегда любил свою работу, да что говорить, я не представлял себе другой жизни, кроме жизни военного, а с некоторых пор я просто стал служить. И знаете, физическую усталость куда легче побороть, чем усталость душевную. Осенью я отдыхал в Крыму. Море, пляж, кипарисы, прогулки. Цветы там очень остро пахнут, особенно ночью… Нет, ничего у меня не получилось. Вернулся, как чиновник, в свой кабинет. Чиновник в армии! Что может быть хуже? Так же, как не сочетаются два слова — революция и бюрократ, так же несовместимы два понятия — бюрократизм и Советская Армия. Ведь наша армия рождена революцией! Для службиста важно не только прилично служить, но и прилично уйти со службы. А ведь я к этому стремился. И как раз этого-то у меня не получилось. Для всего этого надо было… — Камышин не закончил фразу, вынул папиросу, закурил и, помолчав немного, продолжал: — В общем, все началось с вашей статьи, то есть с того, что статья мне понравилась, а защищать я ее не посмел. Можно сказать, что я не поверил в свои силы, но, по-настоящему говоря, я струсил. Ну а вы человек военный, вы знаете, когда солдат побежал, подставил спину, тут ему и крышка. Фактически я побежал, когда заявил, что не читал вашей статьи. Шавров, когда приезжал к нам на учение, спрашивал меня: «Вы же знали, чем это грозит майору Федорову?»

— Он говорил с вами обо мне? — взволнованно спросил Иван Алексеевич.

— Нет. Он говорил обо мне. Он увидел человека, прячущего свое мнение, то есть труса. И это было ему не легко. Он ведь знал меня много лет… А для меня этот разговор был просто катастрофой. Я очень уважал Шаврова. Уходить из армии, оставив о себе такую память… После тех учений я и заболел. Черт его знает, что на меня навалилось: и сердце, и рана на груди открылась, и чуть ли не… — И снова Камышин не закончил фразу и сделал несколько торопливых затяжек. — После болезни я уже мог чистенько уйти из армии. О моем разговоре с Шавровым знали только он и я. Шаврова уже не было в живых. Но я-то ведь был жив, и я знал, что ухожу, как дезертир! Лучше уж в самом деле было умереть! Но и умирать пришлось бы дезертиром! Вот я и решил во что бы то ни стало остаться в армии… да, в армии, и, если надо, на любой должности. Подожду, когда мне скажут: «Камышин, ты хорошо послужил, отдыхай…» Обо всем этом я доложил командиру корпуса, и он понял меня. Я за это ему благодарен. — Камышин встал, прошелся по палатке. Видно было, что ему трудно. — Иван Алексеевич, нам служить вместе, а я виноват перед вами! Никто в этом не может разобраться, кроме нас с вами. Простите меня.

— Товарищ полковник! — сказал Иван Алексеевич. — Товарищ полковник!

Он ясно чувствовал, что эта неожиданная исповедь крепко связала их, и он гордился своим старым командиром и его трудным решением.

— Товарищ полковник! — повторил Иван Алексеевич, в отчаянии оттого, что у него нет слов.

Камышин пристально взглянул на Ивана Алексеевича и улыбнулся, видимо поняв его состояние.

— Докладывайте обстановку, товарищ майор. Я отсюда наблюдал, как вы по дюнам расхаживали. Не повезло с исходными? Очень не повезло. Докладывайте, товарищ майор.

— Слушаю, товарищ полковник. Я полагаю так: две роты в первом эшелоне, одна во втором, — четко отрапортовал он. — Каждая рота первого эшелона роет ход сообщения перпендикулярно линии фронта и с подходом на расстояние триста — триста пятьдесят метров начинает отрывать исходную траншею.

— Триста метров! Я так и думал, что вы будете на этом настаивать…

— Товарищ полковник, я ведь не потому, что «честь мундира», — горячо сказал Иван Алексеевич. — Нельзя иначе. Людей много потеряем.

— Это верно, — ответил Камышин. — Но вы учтите, что нам никто готовить, как положено, исходный район не будет. Мы ведь сменяем условные войска.

— Попробуем, товарищ полковник, работать ночью…

— Ночью? — переспросил Камышин. — Что ж, это по-видимому, единственно правильное решение. Еще учтите, что я не смогу вам помочь ни людскими резервами, ни техникой.

— Не надо, товарищ полковник. В помощь первому эшелону я возьму роту из второго эшелона и пулеметчиков. Разрешите доложить: на двадцать один ноль-ноль я назначил совещание офицеров батальона. Буду ставить задачу.

— Хорошо. Помните, что для выполнения задачи надо мобилизовать усилия всего личного состава батальона.

«Мобилизовать усилия личного состава батальона…» — казалось бы, сухие, казенные слова. Но нет для офицера дела более желанного, горячего и радостного. После совещания, на котором были поставлены задачи, Иван Алексеевич пошел в роты и взводы. Соединить с приказом силу убеждения — значит удвоить его силу. А если еще и пример коммунистов, то и утроить.