Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Сближение с новым начальством на таком, казалось бы, прочном фундаменте составляло главную заботу и главную надежду Бельского. Смерть Шаврова казалась ему теперь не столько крушением всех планов, сколько грозным напоминанием, что жизнь — борьба и что место под солнцем требует постоянной о нем заботы.

Новые надежды даже внешне омолодили Бельского. Он и держаться стал прямее, и двигаться, как в лучшие времена, быстро, по-молодому. Он теперь не только не избегал разговоров о прошлом, но и любил подчеркивать, что под Новинском его дивизия опоздала с ударом. И с каким-то даже душевным восторгом поведал Северову о том, как люди лежали на льду и не могли подняться. Он не жалел красок, чтобы воссоздать картины одну страшнее другой. Да, много лишней кровушки пролилось…

— Вы раньше, кажется, защищали несколько иную точку зрения? — холодно спросил Северов.

— Так точно, товарищ генерал. Мы люди военные, а указаний Шаврова я не мог ослушаться.

— А были указания?

— Так точно, товарищ генерал, — по-старшински внятно отчеканил Бельский. Глаза его смеялись. В его уверенном взгляде без труда можно было угадать: «Вы можете на меня положиться». Всем своим видом Бельский говорил: «Будьте благонадежны, я вас понимаю, поперек горла вам эта шавровская слава».

Но вышло не так, как рассудил Бельский. И вскоре Северов раскусил его до конца.

Северову было приказано разобрать различные бумаги Шаврова. Он привлек Маричева, и два вечера в неделю были отданы этому.

Долгое время Северов не мог привыкнуть к своему служебному кабинету — большой и холодной комнате, где все стояло, как при Шаврове. Стол, за которым он работал. Узкая кровать за черной камышовой ширмой. Два больших шкафа, в которых командир корпуса хранил свой архив.

С возрастом документ приобретает особую силу и привлекательность. Приказ по бригаде, наспех продиктованный писарю, на каком-то случайном привале, читается, как легенда: он подписан 12 июля 1919 года.

Особый возраст у военного документа. Он принадлежит истории, едва лишь прогремел последний выстрел войны. Меньше года прошло с девятого мая, а Северов с трепетом читал берлинские донесения. И он и Маричев всегда уходили отсюда взволнованными. Крепче стоишь на ногах, когда знаешь, кем и как был сложен фундамент.

В один из таких вечеров Маричев обнаружил среди других бумаг два листка, сколотых булавкой, еще не успевшей заржаветь. Он прочел эти два листка и передал командиру корпуса. Северову же бросилось в глаза: «Находятся люди, которые бросают ком грязи в героев Новинска», «Клеветнические утверждения, что дивизия не могла овладеть первой траншеей», «Неправильный подход к вопросу о потерях»…

Он вопросительно взглянул на Маричева:

— «Группа офицеров»?

— Я думаю, это — Бельский.

— Почему вы так думаете? Вы это можете доказать?

— Во всяком случае, попробую. И я полагаю, именно для этого Бельский и приезжал тогда к командиру корпуса: чтобы покончить с Федоровым.

Северов еще раз перечел листки. Он читал и вспоминал сегодняшний разговор с Бельским и его лукавый и мрачный рассказ о том, как дивизия лежала на льду.

— Мерзкая штука! «Группа офицеров»… Если это действительно Бельский…

Северов говорил короткими, отрывистыми фразами, и было видно, что ему трудно. Так на сильном ветру вырываются искры из паровозной топки. А ведь внутри все клокочет!

— Это убило Шаврова, — сказал Маричев.

Северов ничего не ответил. Еще раз он перечел отзыв Кирпичникова — Рясинцева. Теперь он ясно видел перед собой фигуру старого Шаврова, склонившегося над этими двумя листками и в последний раз ведущего бой за свою честь.

За несколько часов до начала рекогносцировки Бельский прочел рапорт Ветлугина, которым он сообщал командиру дивизии — копия начпокору — о неблаговидных поступках заместителя начальника политотдела дивизии Кирпичникова. Рясинцев был потрясен спокойствием, с которым Бельский принял неожиданное известие.

— Плоховато еще у нас с кадрами, — сказал он с таким выражением, словно речь шла о том, чтобы сменить кладовщика. Он принял от Рясинцева почту и штабные бумаги и сердито взглянул на его усталое лицо с синими припухшими комками у глаз. — Работнички, одно слово! А ведь кому неприятно? Командиру дивизии… Кумушек-то у нас хоть отбавляй. Сейчас начнут лясы точить, дескать, опять Федоров, снова Федоров… Что, Рясинцев, не так?

— Точно, товарищ генерал.

— Точно! Надо было себя вести поскромнее. Зачем соглядатаем за Федоровым ездил? Кто просил в личную жизнь вмешиваться?

— Товарищ генерал, я же докладывал вам, и вы…

— Я? — грозно переспросил Бельский. — И что же? Послушаем…

— Виноват, товарищ генерал, но вы приказали обратиться к товарищу Кирпичникову.

— Не к товарищу Кирпичникову, а в политотдел. И чтобы я этого имени больше не слышал. Есть политотдел. Есть начальник политотдела полковник Ветлугин — мой заместитель, ясно?

— Совершенно ясно, товарищ генерал.

— И учтите, Рясинцев, мне не такой адъютант нужен. — Он еще раз критически оглядел Рясинцева и покрутил головой. — Орел! Иди спать, Рясинцев, эту яму товарищ Ветлугин мне копает. Иди, иди, не пугайся. Как-нибудь Бельский есть еще Бельский. Пока вы тут за чужими женами охотитесь, у меня за всех вас голова болит.

— Товарищ генерал… — начал Рясинцев, но, взглянув на своего начальника, ничего не сказал. Бельский охорашивался перед зеркалом. Лицо его блестело от сильного массажа, которым так славился штабной парикмахер. Большую красную шею бережно подхватывал воротник. Сияли ярко начищенные пуговицы… Какое бы значение имели сейчас рясинцевские слова? Да и стоит ли каркать на дорогу? «Бельский и в самом деле еще Бельский», — мысленно повторил Рясинцев.

Палатка постепенно наполнялась офицерами, запахло снегом, по́том и одеколоном. Все были возбуждены. Машины стояли наготове. Из штаба корпуса дали знать: сам едет на точку номер один.

— По коням! — весело скомандовал Бельский.

На опушке леса («точка номер один!») все спешились — и вовремя: через минуту показалась машина командира корпуса.

Северов выслушал громовой рапорт Бельского, поздоровался с офицерами и сказал:

— Начинаем работать, товарищи.

Эти обыкновенные, будничные слова прозвучали здесь как-то по-особенному значительно, может быть потому, что были сказаны негромко. Да и вообще манера Северова держаться просто, без рисовки, резко контрастировала с ослепительным, гремящим Бельским.

Северов этими словами не хотел сказать ничего больше того, что сказал, а между тем именно они создали перелом в общем настроении. У Бельского вдруг пропало всякое желание трогать штабные бумаги. Конечно, эти бумаги не раз его выручали, но даже и они были мелочью в сравнении с той помощью, которую упрямо оказывал Бельскому Шавров.