Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

Но все это было потом, а в ту минуту каждое лишнее слово могло ему только напортить. Еще через минуту сиреневый «опель» уже исчез из виду. Васька понимал службу и знал, когда надо переводить машину на третью скорость.

Северов не спешил вернуться домой. Ему хотелось своими глазами увидеть участок фронта, который пришелся на долю первого батальона. И еще, и, может быть, больше всего, ему хотелось побыть сейчас одному. Вездеход, по грудь заваливаясь в рыхлые весенние сугробы, вывез командира корпуса к дюнам.

Отсюда и до опушки леса, где блестели огни федоровского батальона, тянулось унылое поле, покрытое несвежим снегом и черными пятнами. Было пасмурно. С моря дул влажный, очень теплый ветер, шуршали снега.

Не в яркий солнечный день, не под голубым небом всего быстрее работает весна, а в эти вот пасмурные вечера, в эти темные голые ночи. Стоя по колени в грязи, холодными, синими руками она выбрасывает вон то не убранный с осени остов «студебекера», то штабель дров, то ржавые мотки проволоки.

Завтра свершится чудо. Пористые сугробы зазвенят ручьями, черные, прелые пятна покроются травой, и торжественно зацветут жесткие сырые сучья. Но для того чтобы чудо свершилось, надо работать.

Северов прыгнул в траншею и не спеша пошел ходом сообщения в сторону огоньков. Он ясно представлял себе, какое сейчас должно быть настроение у Федорова, и мысленно хвалил его за верное решение. Да, плохую шутку мог сегодня сыграть Бельский на этих местах… А завтра? Завтра Бельский стал бы еще во сто крат опаснее, говорил себе Северов. Завтра перед военными людьми будут поставлены новые задачи, которые потребуют новых знаний и еще большей коммунистической сознательности.

Теперь с Бельским кончено. Все это позади, и оглядываться нет никакого смысла. Но теперь Северов чувствовал внутреннюю свободу, которая позволяла ему судить не только Бельского, но и Шаврова. Верно, что Шавров был талантлив, а Бельский бездарность, верно, что Шавров был смел, а Бельский ненадежен, верно, что Шавров был человеком, а Бельский ничтожеством, но ведь именно при Шаврове мог существовать Бельский.

«Может быть, подняв когда-то Бельского, Шавров не знал, что получится? — спрашивал себя Северов. — Может быть. Но вина эта была все-таки его». Скрытая ревность Шаврова к своим действительно талантливым помощникам, боязнь людей, равных ему, вот что привело его к Бельскому. Верно, что Бельский втайне презирал Шаврова, его талант, честность и ум. Но и это не могло изменить главного: кем бы ни был Бельский, он существовал благодаря Шаврову. И в том, что теперь Бельский охотно рычал на своего мертвого хозяина, тоже был виноват Шавров. От слуги нельзя требовать того, что требуешь от родного брата.

Не прошло и часа, как закончились учения, и уже повсюду распространился слух, что корпус покидает Ленинград и уходит в Новинск. Уже не здесь, а там будут строить лагерь, а новые зимние квартиры находятся в двадцати километрах от города, как раз на месте бывшего переднего края.

«Солдатская почта» самая быстрая, очень скоро она принесла Ивану Алексеевичу это известие. Он не поверил и рассердился: такими вещами не шутят. Не прошло и минуты, как к нему подлетел Лебедев:

— Ты слышал?

— Что?

— Да вот, поговаривают…

— Это насчет Новинска?

— Ну да, конечно!..

Такие разговоры шли решительно повсюду. Иван Алексеевич спросил Камышина, но тот только руками развел. Наконец, уже после разбора учения, слово для сообщения снова взял Северов. Едва только командир корпуса встал, едва только произнес первые два слова: «Товарищи офицеры!», как Иван Алексеевич всем сердцем понял: «Новинск!»

В первую минуту, услышав приказ, он обрадовался, но потом крепко задумался.

Иван Алексеевич любил передвижения. Война и поход — понятия неразделимые. Снова увидеть Новинск? Но ведь это совершенно естественно, что человека тянет повидать те места, на которых он воевал. И как передать то удивительное ощущение, когда садишься в автобус и едешь туда, где был КП полка, и тайком куришь в окно, чтобы не обругала кондукторша? Как передать злую горечь, которая охватывает тебя при виде холодных развалин? Среди каменной пустыни то тут, то там торчат рыжие трубы, и одинокие дымки указывают приезжему на человеческое жилье.

Летом какой-то старшина из соседнего полка ездил в Новинск, так ему потом проходу не давали: «Что в Новинске? Как там?» Во всей дивизии не было популярнее газеты, чем та, которая посвятила полосу восстановлению города Новинска. К Новому году стало известно, что там пошел первый трамвай.

Но в тот момент, когда Иван Алексеевич услышал — «Новинск», он ни о чем этом не думал. Он лишь понял, что вскоре увидит места, где он так много пережил и которые стали для него второй родиной.

Именно там, в Новинске, Иван Алексеевич впервые испытал радость освободителя. В госпиталь приходили жители города, они не могли принести бойцам ни дорогих подарков, ни даже скромных цветов. Но человеческая ласка всего дороже солдату.

Там Иван Алексеевич познакомился с Тамарой. На мгновение он ясно увидел ее белую вискозную кофточку и услышал, как шуршит короткая юбка.

Когда его увозили в тыл, она махала рукой и говорила ему все то же, что говорила каждому раненому: «Кончится война, приезжайте к нам, в Новинск!» Но Ивану Алексеевичу казалось, что она приглашает только его.

А когда после выздоровления Иван Алексеевич вернулся в дивизию и встретил Тамару, она его не узнала.

— Новинск… помните?

— Помню ли я? — улыбнулась Тамара, и лицо ее вдруг стало каким-то виноватым. — А что же еще я помню? Я ведь больше нигде и не бывала…

Иван Алексеевич тряхнул головой и, немного рисуясь, сказал:

— Так поехали в Новинск после войны?

— Поехали, поехали, — ответила Тамара грустно и все с той же виноватой улыбкой.

Все это мелькнуло перед Иваном Алексеевичем, и он задумался. Ведь еще неизвестно, как Тамара взглянет теперь на переезд. Он вспомнил, как говорила Тамарина тетка: «Лучше здесь спать вповалку, чем там каждому по восемь соток», а Тамара при этом кивала головой. Иван Алексеевич раздраженно спросил: «А что вы здесь видели? Ни разу даже в театре не были…» — «А мы сюда не в театр приехали», — ответила тетка, и все вокруг засмеялись.

— Ты чего это загрустил? — спросил Лебедев. (На обратном пути они ехали в одной машине.)

— А ты чего радуешься?

— Да уж пора накрепко устраиваться, — сказал Лебедев.

Иван Алексеевич с удивлением на него взглянул. Лебедев не был склонен к сентенциям.

— Что ж, по-твоему, здесь в Ленинграде, это было не крепко?

— Да вроде…

— Уж тебе ли это говорить? Такое хозяйство развел…