Марк Алданов - Ленин. Политическая биография (французский вариант)

Впрочем, большевики не просто так подражают Французской революции. Ничто не нанесло большего вреда России и антибольшевистскому движению, чем эта аналогия чисто внешнего свойства, чем это поверхностное сходство двух революций. Именно они, эти черты схожести, во многом повлияли на европейских интеллектуалов, начиная с Ромена Роллана, который как будто почти согласился стать «Кантом» коммунистической революции, и кончая гном Вильсоном, не пожелавшим стать ее «Брунсвиком» [243] Г-н Вильсон прежде весьма сурово осуждал Французскую революцию, и не только ее поступки, но и идеи. . Эти черты породили и симпатии к большевикам в кругах, которые знают о них лишь из газет, особенно газет враждебных, ибо враждебность, которую выказывают большевикам иные печатные органы Европы, — весьма ценная для большевиков вещь, настолько прочна нравственная и политическая репутация этих органов [244] Один влиятельный член Рабочей партии говорил в разговоре со мной и г-ном Титовым: «Английские рабочие симпатизируют большевикам оттого, что им не симпатизирует наша капиталистическая пресса». .

И правда, внешнее сходство обеих революций подчас поразительно. Масштаб тот же: энтузиазм, разгул страстей, гражданская война, террор, разложение. Слабый царь, ведомый царицей, иностранкой по происхождению и ненавидимой народом. Либеральный аристократ во главе первого периода революции [245] Кажется, это характерная черта всех революций: вначале их возглавляет титулованный либерал: маркиз де Лафайет или князь Львов, Макс Баденский или граф Кароли. . Затем изгнанные и преследуемые жирондисты, ликующие и побеждающие монтаньяры. Русская Вандея (даже две), которой оказывают помощь иностранные правительства, желающие «утопить революцию в крови». А ужасные эмигранты и контрреволюционеры, формирующие в Париже новый Кобленц, требующие интервенции реакционных сил? А героические революционеры, что, подобно представителям Конвента, поражают весь мир своей свирепой решимостью, создают армии, одерживают победы, берут приступом и стирают с лица земли восставшие города (разве Ярославль не стоит Тулона?)...

И насколько же иной предстает вся эта картина, когда видишь ее вблизи, когда хоть немного знаешь действующих лиц! Сколько вылезает «деталей», не согласующихся с общей схемой внешнего сходства.

И прежде всего странный состав жалкого русского Кобленца. Эти ужасные реакционеры, сражающиеся с большевистской революцией и питающие к ней глубочайшее презрение, все эти русские графы д’Артуа, русские Конде, — каковы на самом деле их имена? Плеханов, Кропоткин, Чайковский, Лопатин, Брешковская, Аксельрод, Засулич, Вера Фигнер, Иванов, старые бойцы, старые поборники демократии и социализма, все то, что Россия содержит знаменитого в анналах своей героической истории [246] Большевики никак не в силах опорочить эту славную плеяду своих недругов. . Это Короленко, великий писатель, Мякотин, Пешехонов, Потресов, публицисты с незапятнанной репутацией, известные и уважаемые всеми, это девять десятых тех, кто что-то значит в культуре современной России. Каков же лозунг этих прислужников реакции? Разве это «да здравствует король?», бывшее на устах эмигрантов другого Кобленца? Вовсе нет, они провозглашают суверенитет Учредительного собрания, вышедшего из недр всеобщего избирательного права и изгнанного «революционерами».

С другой стороны, было бы трудно отыскать в истории Французской революции что-то подобное роману, влюбленной дружбе, пережитым большевиками с внешним врагом [247] По этому вопросу имеются интересные данные в книге: Charles Dumas. La vérité sur les bolcheviks. Paris, 1919. . В другом месте я написал [248] M. Ландау-Алданов. Русский кризис и объединение Наций. — Мир народов, № 1, февраль, 1919. , что никогда не рассматривал Ленина как агента немецкого империализма. Это нисколько не умаляет той огромной роли, которую сыграли немцы в истории октябрьского переворота и всей революционной деятельности, как и в правительстве большевиков. Известно, что Австро-Венгрия предложила сепаратный мир правительству России как раз за несколько дней до большевистского переворота. Узнало ли правительство Вильгельма II по своим каналам об этом секретном предложении своего союзника? Дало ли оно своим агентам в России приказ ускорить свершение переворота? Было ли это простым совпадением? Настанет день, и история прольет на эти вопросы свет, если она в состоянии уследить за всеми нитями, которые через посредничество Парвуса, Ганецкого и К° вели от Вильгельмштрассе к Смольному институту. Во всех случаях тот, кто был в то время в Петрограде, мог видеть собственными глазами ничем не прикрытую активность немецких агентов, которые покупали пулеметы у солдат-спекулянтов [249] Кто помимо немецких агентов мог иметь нужду в русских пулеметах и пушках? . Предположим, с точки зрения интернациональной, было позволено принимать помощь немецких империалистов не для того, чтобы служить Германии, а для того, чтобы попользоваться ею, как заявляют большевики [250] Они в то же время позволяют себе оскорблять интервенционистов в том, что те ищут поддержку у союзнических демократий. . Допустим это, раз уж этого так хочется Ленину. Но не станем искать подобного в истории Французской революции. Я не в силах представить себе Робеспьера, распоряжающегося кредитами, полученными от Питта, так же как Дантона, подписывающего Брест-Литовский мир. Для них национальное достоинство не являлось, как для Ленина, «точкой зрения мелкопоместного дворянина-дуэлянта», а договоры не были, как для Троцкого в жуткой комедии под названием Брест-Литовск, случаем удовлетворить так называемое революционное мелкое тщеславие, — на деле очень буржуазное, — красуясь на политических турнирах в обществе графов и князей.

Впрочем, следует признать, что в этой зловещей истории с сепаратным миром история подыграла большевикам. Если искренние симпатии французов, англичан, итальянцев сегодня на их стороне, они и вправду обязаны этим своей счастливой звезде. Кто мог предвидеть в конце 1917 года решительную победу союзников без помощи России? Большевики никогда на это не рассчитывали, а Троцкий публично заявил (в речи 14 февраля 1918 года), что рассматривает такую возможность как маловероятную. Был ли Брест-Литовский мир [251] «Большевики похваляются ныне, что переиграли немецкий империализм, вынудивший их капитулировать в Брест-Литовске; они рассматривают немецкую революцию как дело своих рук. На самом деле, хотя они и давали большие суммы денег спартаковцам, они гораздо больше сделали в России, дабы помешать падению Вильгельма II, нежели в Германии, чтобы спровоцировать это; их губительное действие на русскую армию и страх, что пример нашей страны воодушевит немцев, на год отсрочили поражение прусского милитаризма» (Ландау-Алданов. Мир народов, с. 96). и на самом деле ловким и дальновидным маневром? Правда ли, что большевики надули немцев, как они тем похваляются ныне? Нет ничего более ложного. Кугельманы и Чернины хорошо знали, что делали: для них, больше, чем для большевиков, Брест-Литовский мир был передышкой, если воспользоваться знаменитым выражением Ленина. Он во много раз увеличивал их шансы на победу на западном фронте, куда они бросали все силы, высвободившиеся от ослабления русского стана [252] Имелось 137 вражеских дивизий на русском фронте в 1916 г., они были под командованием трех самых прославленных генералов Германии того времени: Гинденбурга, Людендорфа, Макензена. В августе 1917 г., накануне падения Керенского, их было 146. Сколько их осталось после Брест-Литовского мира? Одного этого факта достаточно, я думаю, чтобы приглашение отправиться на Принцевы острова, сделанное союзниками всем русским группировкам, рассматривалось русскими, оставшимися верными союзническому долгу, как оскорбление. . Что произошло бы, если бы они одержали решительную победу до прибытия американского подкрепления (это было чисто военным вопросом, решение которого ускользнуло из поля зрения тех людей, которые являлись в этом большими доками, чем большевики, — Людендорфа и Гинденбурга)? А случилось бы следующее: западные демократии были бы раздавлены, а торжествующий немецкий империализм не потерпел бы большевиков у власти и 24 часов. Воспользовавшись ими, насколько это было возможно, их бы без всяких церемоний вышибли из России, как было сделано в Украине и Финляндии. Для Москвы наверняка подыскали бы Скоропадского или Маннергейма. Не случилось этого по тысяче причин. Стратегические ошибки, допущенные, судя по всему, Людендорфом, который не послал из Салоник вовремя морем союзническую армию, как и не уберег резервы во время крупного наступления в 1918 году; огромное усилие союзнических войск и промышленности; голод в Германии, спровоцированный блокадой; падение Болгарии и Турции, и тысяча других причин привели к этому результату; большевистская пропаганда в Германии — всего лишь одна из них, имевшая довольно скромное значение, и то лишь при наличии прочих причин. Эти тысячи факторов ни в малой степени не были предугаданы большевиками: они оказали немецкому империализму огромную услугу, которой тем не менее не было достаточно, чтобы обеспечить его победу. А победа эта означала крах демократии, социализма и большевизма прежде всего. Неплохой расчет! Брест-Литовский мир явился предательством как с точки зрения интернациональной, так и с точки зрения патриотической. Ныне, через призму победы союзников, мир этот предстает в ином свете, нежели в июне 1918 года, когда немцы были в Шато-Тьерри, и коренным образом отличается от того, как он воспринимался бы, если бы привел к введению немецкого военного правления как в Париже, так и в Москве. Я вот думаю, что сказал бы тогда г-н Жан Лонге?