Даниель Елисеефф - Хидэёси. Строитель современной Японии

Но запрет на торговлю, восстановления которой он как раз добивался, и, более того, упоминание его в качестве фиктивного «царя Японии» покрывали его позором. Что было делать? Как вести себя с этими послами? То, что ему хотелось бы, рыцарская мораль категорически запрещала. Пришлось ждать, ждать последней чайной церемонии, ждать конца танца саругаку, в котором не побрезговали принять участие его лучшие вассалы. Пришлось дождаться окончания дня и возвращения уполномоченных в их квартиры, чтобы потом резко прервать всякие переговоры и, больше не вступая в переписку, возобновить войну, даже не питая иллюзий относительно ее исхода. Помимо того, что честь его задета — а это худшее страдание для человека его типа, — Хидэёси смутно ощущал, что все вокруг него способствует противостояниям, которые его уже утомили: китайцы по-прежнему жили под страхом нападения вако, пиратов, которых они называли японскими; к тому же они ничуть не утратили своей былой надменности и как будто даже более, чем когда-либо, считали себя центром мира; и в Японии он видел вокруг себя непостоянный военный класс, готовый к верности кому угодно и к измене кому угодно, потрясенный тем единством, которое было отвоевано за восемь лет под эгидой одного человека — его самого, человека, который, дав им официальный ранг, также закрепил их в своем положении, навсегда запретив беднейшим из них иногда возвращаться к крестьянским заботам предков. Что в мирное время делать человеку, который имеет право заниматься лишь военным ремеслом? И, кстати, ничего другого не умеет?

Значит, он пойдет на войну! В январе 1597 г. войска верных Като, Кониси и Набэсима вновь отправились в Пусан, обнаружив там небольшую охрану, которая сохранилась. Месяцем позже вышел целый флот, взявший на борт 140 тысяч человек и даже сумевший в июле внезапно захватить на острове Кочже корейские корабли, отличавшиеся намного более высоким уровнем техники, а в августе Курода Нагамори столкнулся с китайским отрядом, обратив его в бегство под Ульсаном. Здесь японская армия приобрела свою репутацию, прочную и заслуженную, самой маневроспособной на всем Дальнем Востоке.

В сентябре Хидэёси получил трофей, наполнивший его злобной радостью, — носы и уши, отрезанные у сотни трупов корейцев. В наших глазах — зловещий дар, но его надо соотнести с традиционным обычаем «проверки голов», позволявшим одновременно опознать важных мертвецов, если они есть, и оценить масштабы потерь противника. Отправка голов в большом количестве со столь отдаленной территории, как Корея, была связана со сложными практическими проблемами, и японские полководцы, всегда уважавшие традиции, предпочли отрезать носы и уши. С благими намерениями, чтобы обеспечить достойное обращение с останками врагов, Хидэёси велел похоронить их в ограде храма, который он только что возвел для гигантского Будды, — Хокодзи. Чтобы обозначить погребение в соответствии с обычаем, всегда почитавшимся с железного века, сверху насыпали холм, который и сегодня еще называется «холмом ушей» (Ми-мидзука) или «холмом носов» (Ханадзука). Потом с той стороны более ничего не менялось.

В том ли дело, что горизонт старика уже сузился, или в любви к сыну, дарованному богами, отца, который не мог налюбоваться на свое счастье, или же дело в том, что благодаря обычной проницательности Хидэёси понял тщетность своих начинаний во внешнем мире, слишком плохо ему знакомом, чтобы проводить там умелую политику, — но во время второй корейской кампании он даже не счел нужным приехать в свой замок Нагоя в Карацу. Мир за пределами Японии казался ему неприветливым, а наглые чужеземцы, бороздившие моря, захватывая в свои руки торговлю ценными товарами и навязывая свои законы при помощи мушкетов, более чем когда-либо вызывали у него недоверие и, хуже того, гнев.

Он помнил то, что обнаружилось во время похода на Кюсю, — живучесть иностранной веры в этих землях; конечно, в определенном смысле она послужила его делу, потому что двое из самых верных даймё с Кюсю, Кониси и Курода, были христианами, а некоторые, как Отомо Ёси-мунэ, крестились во время самого похода, в 1587 году.

Заинтересовавшись, Хидэёси проявил тогда большую благосклонность к делу и молитвам вице-провинциала христиан, отца Коэлью; вернувшись в Осаку, он сохранил к ним доверие, и чужеземцы немало им попользовались! Интерес к христианскому учению стал настолько модным, что последним в какой-то мере увлекся даже Хидэцугу, приемный сын Хидэёси, — симпатия покойника, обвиненного в измене, в 1597 г. была не на пользу христианам! С того момента это пристрастие стало не нравиться тайко: под иезуитским облачением и моральными заповедями, которые во многих отношениях, на его взгляд, воспроизводили традиционные поучения буддизма, он начал различать лицемерие, стремление к власти, сравнимой с властью его старых врагов — монахов Икко, так долго разжигавших прискорбные для Японии гражданские войны.

Он помнил также нехорошие ответы, которые получил от отца Коэлью и от того португальского купца, чей тяжелый корабль приплясывал и дергался на своем якоре в Хирадо. Он им задал пять вопросов, притом ясным разговорным языком:

1. Почему и от имени какой власти Коэлью требует от подданных Японии стать христианами?

2. Почему христиане подстрекают своих учеников разрушать буддийские храмы?

3. Почему они преследуют буддийских священников?

4. Почему христиане и португальцы едят животных, очень полезных для человека, таких как быки и коровы?

5. Почему Коэлью позволяет купцам своей страны покупать японцев, чтобы делать из них рабов в Индиях?

Коэлью сумел ответить только на первый вопрос, напомнив о своем посещении в прошлом году (1586) замка Осака, войне на Кюсю и союзе между христианскими даймё и силами тайко против жестокости семьи Симадзу. Но больше ни одно из его объяснений не выглядело убедительным, особенно насчет работорговли — которую португальцы, похоже, в самом деле пытались тогда внедрить в Японии, не сталкиваясь с противодействием своих духовных пастырей, какого, казалось бы, можно было ожидать.

Несмотря на свой интерес к богатствам дальних стран, несмотря на процветание портов северной части Кюсю, из которых некоторые, как Нагасаки, за несколько лет получили развитие благодаря иностранцам, Хидэёси тогда издал суровый эдикт:

Мои верные советники сообщают мне, что в наше государство прибыли иностранные священнослужители, проповедуя закон, противный японскому, и даже дерзая разрушать храмы, посвященные нашим богам и Хотокэ [Будде]; это оскорбление заслуживает страшнейшего наказания, но, тем не менее желая выказать милосердие, мы повелеваем им под страхом смерти покинуть Японию в течение тридцати дней. До тех пор никакого вреда им нанесено не будет. Но по истечении сего срока мы повелеваем, чтобы всякий священнослужитель, который обнаружится в нашем государстве, был бы арестован и покаран как самый злостный уголовный преступник. Тем не менее мы позволяем португальским купцам заходить в наши порты и продолжать свою обычную торговлю в нашем государстве в той мере, в какой этого требуют наши интересы. Но мы запрещаем им ввозить в нашу страну какого-либо иностранного священнослужителя под страхом конфискации их кораблей и товаров