Даниель Елисеефф - Хидэёси. Строитель современной Японии

Хидэёси считал, что в этом требовании нет ничего, кроме стремления к естественному и простому благу; Коэлью даже добился от него дополнительной отсрочки — ни один португальский корабль не покинет Японии до истечения шести месяцев. Хидэёси как добрый государь удовлетворил его просьбу. Но он плохо переносил, когда иностранные священники воздействовали — не столько на народ, до которого ему было мало дела, равно как и иезуитам, сколько на лучших из его полководцев: он не простил им, например, влияния на Такаяма Укона (1553–1615) и был в отчаянии, что из-за иностранцев вынужден лишить доверия, может быть, самого надежного из своих заместителей. Конечно, не все проявляли такое же постоянство: едва стало известно об эдикте 1587 г., большинство Эогшё-христиан впали в отступничество, а некоторые принялись жечь церкви с таким же рвением, с каким прежде способствовали их постройке, и снова оказывать покровительство буддийским священникам, которых еще недавно жестоко преследовали. Однако европейцам понадобилось время, чтобы понять всю серьезность намерений тайко. Они несколько легкомысленно связывали эти акты с его переменчивым настроением или с яростью человека, чьих любовниц и развратную жизнь клеймят миссионеры. Никто из иностранцев в Японии не оценил всей весомости ситуации: Монтеру, капитан корабля, который должен был забрать всех священнослужителей, преспокойно послал гонца к Хидэёси с сообщением, что он оставляет на месте «некоторое количество» священников, которых не может разместить у себя на судне, и просит Хидэёси отложить казнь над ними, положенную по его эдикту. Тайко пришел в ярость: вместо того чтобы убивать людей — которые явно были ни при чем, — он велел разрушить все церкви Киото, Осаки и Сакаи, то есть, за исключением Кюсю, географическое положение которого наделяло его особой ролью, почти все церкви Японии, во всяком случае, те, которые имели наибольшее влияние. Хоть Хидэёси, возможно, был разъярен и, конечно, дорожил своей славой, он тем не менее не поколебался объяснить эти акты, причем иностранцу — португальскому эмиссару, чья судьба была в его руках:

..Я был вынужден их изгнать, потому что они проповедовали закон, очень враждебный к богам и Будде… Ками и Хотокэ [Будда], наши боги, — повелители Японии, которые своими победами и подвигами заслужили почитание в качестве богов. Всякий господин в Японии должен стремиться к тому, чтобы за его деяния его почитали как бога… Закон, который проповедуют Отцы, совершенно несовместим с ками и с Хотокэ и по этой причине несовместим с господами и сувереном Японии; может быть, он и хорош в других местах, но не в Японии. Вот почему я приказал уехать священникам, которые разрушали и уничтожали ками и Хотокэ, а значит, стремились принизить память обо мне и мою славу после моей смерти; и я не могу быть другом тем, кто несовместим со мной и враждебен мне самому

Тогда португальский посланник стал уверять, что король Португалии больше не позволит купцам ходить в Японию, если они не будут время от времени брать с собой священнослужителей, чей третейский суд улаживает ссоры — нередкие между мирянами, — а присутствие гарантирует европейскому суверену серьезность экспедиции. Как человек осмотрительный Хидэёси закрыл глаза на то, что португальские корабли имеют на борту священников, а также на их собратьев — добрую сотню, — которые еще служили в области Хирадо на севере Кюсю. Зато, внимательно заботясь о соблюдении своих материальных интересов, он конфисковал Нагасаки и его область — которые местные даймё, Омура, подарили иезуитам, — и присвоил все доходы от порта. Это было выгодно для его экономической политики: один из ее аспектов состоял в том, чтобы заставлять японские торговые суда получать лицензию на поездки, заверенную его большой киноварной печатью, которая бы отличала их от заурядных пиратских судов, — взамен за это «дозволение» он рассчитывал, несколько наивно, выкачивать из них доходы. Это было корыстной фискальной политикой, которая однако прекратится только через пятьдесят лет!

К тому же иностранные дела в самом деле слишком запутались! С 1582 г. в Японии появились и испанцы, несмотря на обещание не вмешиваться, которое дал Филипп II в то самое время (1580 г.), когда объединил короны Испании и Португалии. Испанцев, с 1571 г. базировавшихся в Маниле, выводило из себя, что они не могут получать часть дохода от торговли между Гоа и Японским архипелагом. Дополнительно ситуацию осложнило соперничество между орденами: францисканцы и доминиканцы, обосновавшиеся на Филиппинах, выступали против фактической монополии иезуитов. Дурное настроение Хидэёси в 1587 г. дало им повод действовать, не считаясь с решениями ни Филиппа II, ни папы Григория XIII: надо было прийти на помощь христианской общине Японии и пойти на риск мученичества — страшного и высшего исполнения миссии.

Тогда на сцену вышел один из тех странных персонажей, с какими эпоха познакомит нас во множестве: своеобразные посредники между двумя культурами, в конечном счете они работали только на себя, — Харада, японец, обращенный иезуитами и ставший купцом в Маниле. Стремясь расширить свою торговлю, он совал нос всюду, доказывая в 1591 г. Хидэёси, что тот мог бы завоевать Филиппины, а испанским францисканцам — что их мечта о проникновении в Японию осуществима, если они явятся к Хидэёси в качестве послов Испании. Все это привело к прибытию в Киото в 1594 г. францисканской делегации, которую Хидэёси принял как посольство. Новым пришельцам даже удалось беспрепятственно поселиться в Осаке, а потом в Нагасаки, но это процветание быстро кончилось, потому что местные португальские священники (иезуиты) повели скрытую войну с испанскими пришельцами (францисканцами). В довершение неосторожности францисканцы, которых Хидэёси в конечном счете согласился считать священниками, поставив после послов, открыли в Киото церковь и в конце 1594 г. выписали с Филиппин еще трех священнослужителей. Выполняя свою миссию, они заново открыли также церковь в Осаке, а двое из них направилось в Нагасаки, где иезуиты сохраняли тайную, но упорную общину; францисканцы сочли за благо во всеуслышание разоблачить деятельность иезуитов, вызвав тем самым ярость местного губернатора, изгнавшего всех и велевшего священникам возвращаться в Киото.

У Хидэёси в то время голова была занята множеством других дел: недавним рождением его дорогого Хидэёри, окончательным благоустройством его замка Фусими, возможным и ожидаемым приездом послов китайского императора и по-прежнему нерешенной проблемой Кореи.

Но в конце 1596 г. чужеземцы вновь заставили говорить о себе: у побережья земли Тоса (современная префектура Коти) на юге Сикоку потерпел крушение богатый испанский галион «Сан-Фелипе» с большим грузом серебра, который он вез из Манилы в Акапулько. Занесенный к Японии тайфуном, пострадавший, но не разрушенный, он собирался осторожно вернуться в открытое море, когда местный даймё — из рода Тёсокабэ — задержал его, чтобы отвести в порт Урадо и сделать ремонт, который, как говорили, был необходим. Когда капитан не выразил большого желания идти в порт, вполне обоснованно опасаясь конфискации 500 тысяч серебряных крон, находившихся на борту судна, флот даймё, составлявший, как говорили, двести кораблей, заставил его повиноваться, постепенно, но твердо направив на песчаную мель, где тот и развалился. По неписаному закону береговых разбойников груз причитался Тёсокабэ; капитан выразил протест, и даймё — рассчитывая угодить своему господину — предложил апеллировать к Хидэёси, полагая, что тот несомненно одобрит поступление 500 тысяч крон в свою казну, всегда страдавшую от нехватки средств, — но этого Тёсокабэ капитану не сказал.