Ева Шлосс - После Аушвица

Когда мы подошли к воротам Биркенау, мои ноги болели, а горло стало сухим, как наждачная бумага. Я жаждала хотя бы крошечного глотка воды. Передо мной возвышался вход, который теперь знаком большинству людей, видевших фотографии Аушвица-Биркенау: длинное кирпичное здание со сторожевой башней и аркой, через которую мог проходить поезд. Мы прибыли на главный железнодорожный вокзал Освенцима, но эсэсовцы недавно построили железнодорожную ветку, которая вела прямо в центр лагеря и почти до крематория. Мы об этом не знали, но это составляло часть безумного плана, целью которого было справиться с ожидаемым наплывом сотен тысяч венгерских евреев. Практически всех их убили сразу после прибытия.

Я огляделась вокруг и увидела высокий электрический забор из колючей проволоки, простиравшийся вдалеке, сторожевые посты, укомплектованные солдатами СС с лаявшими собаками, и длинные ряды темных и ветхих бараков. В воздухе висел незнакомый едкий запах.

Вскоре мы узнали, что это за запах. Как только мы вошли в душный приемный барак, там появилась группа из восьми женщин Капо , чтобы понаблюдать за нашим вступлением в лагерную жизнь. Капо – это заключенные, которых эсэсовцы использовали для управления внутри лагерей. В основном это были польские христиане, которые с начала войны находились в заключении в Аушвице. В некоторых еще промелькивали искры человечности, но многие из них были уголовниками, в чьих интересах было держаться за свои строго охраняемые привилегии, проявляя при этом жестокость и варварство.

– Добро пожаловать в Биркенау, – усмехнулись они, проталкиваясь сквозь нас и раздавая тумаки.

– Ваше везение только что закончилось. Чувствуете запах крематория? Вот где ваши дорогие родственники! Их там отравили газом, а они думали, что идут в душевые. Они сейчас горят. Вы никогда их больше не увидите!

Я попыталась уйти в себя, не слушая и не веря. Я смутно слышала, что мама просит воды и покачивается почти в обморочном состоянии, а добрая Капо шепотом сказала ей, чтобы мы не пили воду, иначе можем заразиться тифом и дизентерией.

В конце концов, нам сказали раздеться догола и оставить все наши вещи. В ту пору юного возраста мне было очень неловко раздеваться перед сотнями людей, но я увидела, что мама и Нина, моя знакомая из амстердамской тюрьмы, в самом деле снимают одежду.

– Не забудь свои стельки, – прошептала мама. Она заставляла меня носить их в ботинках, чтобы исправлять плоскостопие.

Две Капо в дальнем конце комнаты грубо состригли все наши волосы.

– Раздвинь ноги, – приказала одна из них, резко проводя бритвой по моей коже. Затем она взяла в руки тупые ножницы и начала срезать волосы с моей головы.

– Оставьте немного, – попросила ее мама. – Она еще очень молода.

Удивительно, но Капо откликнулась на просьбу, и у меня осталась короткая светлая челка на лысой голове.

Все еще голых, нас повели к другому столу, где расспросили о наших профессиях. Все, казалось, выдумывали себе полезные умения, утверждая, что они повара или сапожники. Когда пришла моя очередь, я сказала, что я секретарь. Время от времени мужчины-охранники СС ходили рядом, смеялись над нашей наготой и склонялись над некоторыми женщинами. Я подпрыгнула от ужаса, когда один ущипнул меня за ягодицу. Мама обняла меня за плечи, когда Капо взяла иглу и бутылку с чернилами, чтобы сделать татуировку с лагерным номером на левой руке.

– Не делайте слишком больно, она еще ребенок, – попросила мама, и Капо нанесла наколку с моим номером слабее, чем другим.

Затем вошел охранник СС и начал кричать на Капо: кто-то ошибся в регистрационных номерах. Это были административные проблемы, которые вызывали бесконечные задержки и потрясения в жизни лагеря, и нас снова выстроили в очередь и снова нанесли татуировки, а Капо зачеркнула старый номер, как на школьной доске.

Затем, все еще со стельками в руках, я оказалась в большой комнате с трубами и душевыми насадками. Дверь закрылась, и все начали дрожать. Мое сердце колотилось, и я думала: это действительно душ? Что если сейчас сюда напустят газ? Мама крепко держала меня за руку.

После нескольких мучительных секунд из душа пошла вода, и мы начали смывать грязь с наших пыльных тел.

Голые и мокрые, мы вышли наружу, где лежали груды тряпок и сломанной обуви.

– Где твои стельки? – шепнула мама. Я пожала плечами.

– О Эви, – заворчала она, – как же ты исправишь плоскостопие?

В качестве окончательного унижения нам вручили непонятного вида одежду и ботинки разных размеров. Мы стали меняться ими, пока каждый не подобрал пригодную для носки пару. В этот момент мы с мамой поняли, что мои стельки в любом случае оказались бы бесполезны.

Я была уверена, что все процедуры окончены, и мне ужасно хотелось попить. В конце концов, мы вошли на внутреннюю территорию лагеря. Я побежала к ближайшему крану и начала жадно пить воду, не думая о том, заражена она смертельными болезнями или нет. Вокруг меня шумел Биркенау с десятками тысяч людей, все они с трудом пытались поддерживать существование в самых суровых условиях, которые только можно себе представить, – но я испытывала такую сильную жажду, что не думала об этом.

В будущем мне предстояло развить обостренную бдительность и быть непреклонной, чтобы выжить. Теперь я была заключенной А/5272 – неотъемлемая часть процесса, направленного на подавление чувства собственного достоинства и индивидуальности. Когда меня увели с железнодорожной станции Освенцим, я оставила прежнюю Еву Герингер и ее мечты позади. Мы провели последние минуты вместе, всей семьей, и мне больше не суждено было увидеться с братом.

Аушвиц-Биркенау представлял собой отдельный мир, и почти ничто в нем не могло сравниться с прежней жизнью. Время от времени я останавливалась и вспоминала, что не так давно я была девочкой, катающей шарики на площади Мерведеплейн, и задавалась вопросом, где сейчас Дженни Корд, Сюзанна Ледерман и Анна Франк и как складывалась их жизнь. Выпали им и их семьям такие же страдания, как и нам?

Освенцим – это мир грязи, голода, разврата и незначительных проявлений солидарности. Папа однажды предупредил меня, чтобы я никогда не садилась на сиденье унитаза из-за микробов, но теперь мне приходилось сидеть на корточках над грязной сточной канавой с тридцатью другими женщинами. Я никогда не готовилась ни к чему более сложному, чем игра в шарики, но теперь я научилась бороться за свой продовольственный паек – и, если необходимо, голодать, обменивая свой хлеб на другие вещи, в которых я нуждалась больше.

Вскоре я поняла, что цивилизованность – это тонкий налет, который легко слетает с человека, и осознала необходимость самых простых вещей в жизни, например, насколько важно иметь собственную чашку для еды и воды, чтобы всегда получить свою порцию. Когда мне выдали чашку, я привязала ее к своей рваной одежде и никогда не выпускала из виду.