Ева Шлосс - После Аушвица

Нам удалось проехать до Южной Голландии, а затем мы ждали, пока союзники построят понтонные мосты через реки, чтобы мы могли проехать последние мили по дороге. Через окно автобуса я могла смотреть на поля тюльпанов, которые когда-то любила, а также на ветряные мельницы и фермы страны, которую я считала домом.

Наконец мы приехали на окраину Амстердама и остановились около гигантского здания Центрального вокзала, построенного в XIX веке. Я спустилась по ступенькам автобуса и впервые за многие годы ступила на свободную голландскую землю, дрожа от волнения, но также испытывая потерянность от значительности момента. Мы были дома, что бы это ни значило, но не было ни встречавших друзей, ни улыбавшихся лиц или духовых оркестров, как во Франции. А самое главное – не было ни папы, ни Хайнца.

Группа городских чиновников сидела за деревянными столами и записывала сведения о нас, но они не интересовались, откуда мы прибыли, куда нам нужно ехать сейчас или что будет с нашим будущим. С того момента, когда нацисты схватили нас, каждый момент нашей жизни контролировался, но теперь, похоже, некому было повернуть нас в нужном направлении.

Я была окончательно освобождена – и напугана.

«Именно сейчас начинается моя жизнь, – промелькнула у меня в голове мысль, – но я понятия не имею, что делать дальше».

– Куда нам надо идти? – спросила я маму.

Город выглядел серым и мрачным, даже в разгар лета, и люди спешно проходили мимо с опущенными головами.

Мама пожала плечами, нахмурившись.

– Давай попробуем к Розенбаумам, – сказала она, вспомнив про наших довоенных друзей.

Мы взяли нашу маленькую сумку и медленно пошли через весь город. Здания и каналы выглядели так же, но что-то существенное в атмосфере Амстердама изменилось. В последние годы войны жизнь голландцев была тяжелой, и большинство людей не интересовались проблемами немногочисленных возвращавшихся еврейских беженцев. Тогда об ужасах концентрационных лагерей и Холокоста знали еще далеко не все. Отношение некоторых людей можно резюмировать так: «Мы предоставили вам приют и заботились о вас в 1930-е годы. Но что вы делаете здесь сейчас? Что вы еще от нас хотите?»

В 1944 году нацисты объявили, что голландцы в возрасте от шестнадцати до сорока лет будут депортированы в Германию для принудительного труда. Это вызвало массовое возмущение и резкое увеличение числа простых людей, которые поддержали Сопротивление. В общей сложности треть всех голландцев, почти 500 000 человек, в конечном итоге трудились в Германии либо на принудительной, либо на добровольной работе.

Затем, зимой 1944 года, Амстердам попал во власть «голодной зимы». Южные Нидерланды были освобождены союзниками осенью 1944 года, но Амстердам и остальная часть страны оставались под немецким контролем.

В сентябре 1944 года голландское правительство в изгнании, базировавшееся в Лондоне, призвало к железнодорожной забастовке, чтобы остановить транспорт немецких войск и облегчить авиационную высадку союзников вблизи Арнема. Более 30 000 железнодорожников приняли участие в забастовке, но немцы продолжали управлять своими собственными военными эшелонами, и высадки союзников оканчивались неудачами. Из-за забастовки немцы решили наказать голландцев и прекратили поставки продовольствия. Запрет длился всего шесть недель, но даже когда он был снят, поставки не могли вернуться к норме, так как железнодорожная сеть оставалась поврежденной. Также прекратилась транспортировка угля с освобожденного юга страны, были отключены газ и электричество.

К зиме ситуация стала критической: люди рубили деревья на дрова и отправлялись в «голодные экспедиции» в деревни, где находили лишь цветочные луковицы. Более 20 000 человек умерли от голода.

Проходя по Амстердаму в то первое утро, мы ловили измученные, тяжелые взгляды мимо проходивших людей, поэтому, когда мы с мамой добрались до дома Розенбаумов, то постучали в парадную дверь в некотором замешательстве. Мы не знали, живут ли они еще там и будут ли рады нас видеть.

К счастью, нам можно было не волноваться. Мартин Розенбаум открыл дверь и с сияющей улыбкой воскликнул:

– Фрици Герингер!

Была еще одна причина, по которой Мартин выглядел столь счастливым в тот день. Несмотря на все страдания, принесенные войной, у Розенбаумов появилась одна замечательная новость. После многих лет неудачных попыток зачать жена Мартина Рози только что родила своего первого ребенка – маленького мальчика по имени Джон, которому было всего три дня. До войны Розенбаумы были заядлыми курильщиками, так что, возможно, годы жесткой аскезы пошли им на пользу. Рози все еще была в больнице, и мы с радостью согласились остаться на некоторое время, чтобы помочь с ребенком после выписки.

Мама узнала, что в отличие от многих возвращавшихся евреев мы можем переехать в нашу старую квартиру на Мерведеплейн. Благодаря папиной предусмотрительности это помещение все еще было зарегистрировано на имя женщины-христианки, которая формально являлась хозяйкой и квартиры, и мебели. Хотя сначала мы были слишком напуганы всем происшедшим, чтобы вернуться туда вдвоем, и были очень благодарны Розенбаумам за их любезное предложение пожить у них. (Кстати, я обожала их чудесного мальчика, который потом вырос и стал прекрасным человеком и надежным другом.)

Мама сразу же увидела, что даже Розенбаумам не хватает еды и топлива, и она захотела узнать, сохранились ли наши старые спрятанные запасы. После того как мы поселились у наших друзей, мы отправились на поиски Рейтсма – семьи, которая укрывала нас, когда нагрянули нацисты. Как и Розенбаумы, они все еще жили в Амстердаме и были рады видеть нас. Госпоже Рейтсма было предложено сделать эскизы почтовых марок в память об освобождении от нацистов, а их сын Флорис поступил в Амстердамский университет. Они рассказали, что от наших продовольственных запасов ничего не осталось: они съели их сами, чтобы пережить военное время. Не то чтобы еда была очень вкусная. «Даже шоколад пропах нафталином, – говорила миссис Рейтсма, – но мы не обращали внимания».

«Я просто счастлива, что кто-то смог воспользоваться этими продуктами», – ответила мама.

Через несколько дней после нашего возвращения в Амстердам в дверь к Розенбаумам постучали. Я открыла и увидела на пороге Отто Франка. Он выглядел спокойным, но все таким же худым, как во время нашей последней встречи на борту одесского корабля. Я впустила его и проводила в комнату, где сидела мама. Она улыбнулась, но он явно не узнал ее.

– Мы встречались раньше, не так ли? – спросила она. – В поезде.

Он нахмурил брови на мгновение, как будто пытался что-то достать из глубины своей памяти. Затем покачал головой.