Ева Шлосс - После Аушвица

Папу отобрали для работы, но 7 марта, в 6.20 утра, он скончался. В письме говорилось, что Хайнц умер от истощения где-то между апрелем и 10 мая 1945 года. Мама сидела за кухонным столом несколько часов после прочтения, просто держа письмо в руках. Я помню, что кругами ходила по квартире в оцепенении, не в силах поверить.

В последующие годы мы еще получали письма от Красного Креста, в которых содержалась противоречивая информация и даже разные даты рождения Хайнца. Мама продолжала преследовать Красный Крест до 1950-х годов, пытаясь выяснить правду, но мы так и не получили четкого ответа и не встретили никого, кто был в Маутхаузене и мог бы что-то рассказать нам. Теперь я должна признать, что мы уже никогда не узнаем, что с ними на самом деле произошло.

Это так знакомо: звук открывающегося почтового ящика, скрип проталкиваемой бумаги, мягкий стук конверта, ударяющегося о коврик. Затем лист хрустящей белой бумаги в руке, официальная печать сверху и несколько простых абзацев, излагающих вашу участь. Даже сегодня я не могу описать чувство, подобное внезапному приливу холодного яда, которое испытываешь, когда осознаешь, что самое обычное событие – получение письма – знаменует крушение твоего мира.

Незадолго до Рождества 1945 года мама написала своей матери, раскрывая ей свои чувства (чего никогда не позволяла себе в общении со мной), и уже тогда она черпала некоторое утешение в дружбе с Отто Франком.

«Господин Франк говорит, что предаваясь грусти, мы проявляем эгоизм. Мы сожалеем о себе, потому что нам не хватает чего-то жизненно важного, но мы не можем помочь тем, кого нам не хватает, потому что они больше не чувствуют боли…

Я не могу с ним согласиться, ведь моя самая большая боль заключается в том, что их жизнь обессмыслена, прервана и не завершена…

Что касается Хайнца, я всегда думаю, что, возможно, он ослеп бы. Мы всегда ужасно беспокоились по поводу его зрения – но он был избавлен от этой страшной доли. Поэтому мы не должны жаловаться. Мы не знаем, какие горести может принести жизнь…

…Пусть я испорчу Эви, но мне бы хотелось, чтобы она забыла пережитые страдания, а еще больше, чтобы она не чувствовала нехватку чего-либо. Я не хочу, чтобы она думала: “Папочка разрешил бы мне это сделать. А вот это я могла бы обсудить с Хайнцем”.

Мне хотелось бы заменить ей двух близких людей, и поэтому я хочу заработать достаточно денег для ее учебы и всего, что ей захочется, как если бы ее отец был еще жив…

Я надеюсь, что это не испортит ее легкий характер, и надеюсь, что я не делаю ничего плохого…»

Одно конкретное дело мы с мамой могли выполнить вместе – и это приблизило бы нас к папе и Хайнцу. Я вспомнила, что по дороге в Аушвиц Хайнц рассказал мне, что спрятал свои картины под половицей в убежище. Я уговорила маму поехать со мной в дом Герады Кэтти-Вальда, чтобы узнать, там ли они еще.

Было странно направляться из Амстердама по тому же самому маршруту, по которому мы ездили на свидания к отцу и брату полтора года назад. Мне хотелось ущипнуть себя, чтобы поверить в то, что они больше нас не встретят.

Мы с мамой нервничали из-за очередного вынужденного свидания с Кэтти-Вальда, но когда постучали в парадную дверь, то обнаружили, что она съехала и в доме жила молодая пара. Когда я объяснила ситуацию, они с недоверием поглядели на нас. Мужчина протянул руку, останавливая меня, и сказал:

– Послушайте, мы не хотели бы впутываться в это дело.

– Впустите нас, пожалуйста, – попросила я. – Просто дайте нам посмотреть…

Но этот человек был непреклонен, и мама начала тянуть меня за рукав, уводя. Мы отошли на несколько шагов, и вдруг она повернулась и выпалила:

– Я знаю, это звучит подозрительно, но картины – это все, что осталось от моего сына, и для моей дочери очень важно попытаться найти их.

Я увидела, что женщину особенно затронули мамины слова, и мужчина неохотно отошел в сторону и впустил нас в дом. Мы поднялись по лестнице и вошли в комнату, где прятались папа с Хайнцем. Я села на пол под мансардным окном и провела пальцами по деревянной доске, которую мне описывал Хайнц. Я представляла, как он прикасался к ней, и подумала: «О, Хайнц, почему же ты не можешь быть здесь сейчас и забрать свои картины?»

Я не была уверена, что найду их, но когда мы подняли доски и заглянули под них, мы увидели несколько плоских холстов. Я опустила руку и почувствовала одну картину, затем еще одну, и еще. Дрожащими руками мама взяла их, и мы увидели плоды потрясающего воображения и таланта Хайнца.

– Ты только посмотри на эту лодку, – произнесла мама. Лодка проплывала по искрящемуся на солнце заливу, словно у человека, который изобразил это, не было никаких забот в жизни. Мы нашли двадцать картин Хайнца и десять картин папы нетронутыми. Одна картина особенно растрогала меня, и на глазах появились слезы. Хайнц нарисовал себя за письменным столом; настенный календарь показывал одиннадцатое число – день моего рождения. Мне было больно осознавать, что и он думал обо мне в то время, как я думала о нем. Мне отчаянно хотелось хотя бы еще раз увидеть брата и услышать его воодушевляющие истории и смех.

Несмотря на лучшие мамины намерения, я была столь измучена и потеряна, что действительно обвиняла ее в том, что она неправильно меня воспитала – и часто набрасывалась на нее.

«5 января 1946 года.

Флер ушла. Почему она сделала это? Разве она не знает, что я не могу без нее.

Пока я читала, было не так уж плохо. Но я больше не могу читать. Эта книга мне не подходит. Интересно, Флер знала об этом? Я всегда сначала буду читать книгу, прежде чем давать ее своему ребенку. Я так несчастна и не знаю почему. Хочется покончить с собой.

Я не уважаю себя, а презираю. Флер меня не понимает.

Папа бы меня понял. Я не знаю почему, но чувствую, что папочка и Хайнц все еще живы. Они вернутся и помогут мне. Я не понимаю, почему Флер не воспитывает меня должным образом. Она знает, что я хочу. Если человек достаточно взрослый, он может делать то, что хочет. Я все больше и больше вижу, насколько Флер плохо ко мне относится. Она слишком хороша для этого. Если бы я была мальчиком, кто знает, что бы я сделала со своей жизнью?

Я очень, очень несчастна, я в отчаянии. Я испытываю отвращение ко всему и к самой себе тоже. Я люблю Ваз Диаса и Чоппов. Почему Флер не помогает мне любить больше? Ревнует? Чушь!»

Из этого письма к самой себе видно, каково было мое состояние в январе 1946 года. Флер – моя мать, так мы стали называть ее в Брюсселе. Я не могу вспомнить книгу, против которой возражала и куда ушла мама (вероятно, в магазин – конечно, ничего более драматичного). Я была невероятно подавленной и несчастной девочкой-подростком и твердо верила в то, что мой отец и Хайнц все еще живы.