Ева Шлосс - После Аушвица

Даже те, кого не депортировали, например Розенбаумы, испытывали душевные страдания. Мартин Розенбаум сумел скрыться и пережил оккупацию физически невредимым. Однако с годами он становился все более беспокойным. Он был настолько напуган угрозой захвата и преследований, что стал слишком заботливым отцом и боялся разрешить Яну самому перейти дорогу. В конце концов, он тоже попал в больницу, и это был очень печальный финал жизни одного из наших самых дорогих и преданных друзей.

Все мои новые друзья были евреями. Открыто мы никогда не выражали чувства солидарности, но инстинктивно стремились держаться вместе. Тем не менее я всегда чувствовала фальшь, улыбаясь и разговаривая с ними, потому что мне казалось, будто бы стеклянная стена отделяет меня от остального мира.

Был только один человек, которому я доверяла свои переживания: мой десятилетний двоюродный брат Том. Нам было очень трудно организовать поездку в Великобританию сразу же после войны, отчасти потому, что Европа все еще находилась в состоянии хаоса, а отчасти потому, что мы по факту являлись австрийцами, а значит «врагами». Бабушка Хелен пыталась получить разрешение на поездку к нам в Амстердам, но для этого требовалось много писем и две рекомендации от граждан Нидерландов. Мама подала заявку на въезд в Англию, но сначала нам отказали, прислав необычайное письмо из Министерства внутренних дел, написанное от руки на куске оторванной бумаги.

В нем говорилось, что, несмотря на просьбу госсекретаря сочувственно отнестись к нашему случаю, заявление на визу было отклонено. Могу только предположить, что, помимо других проблем, в Англии в 1945 году явно не хватало канцелярских товаров.

Тем не менее мы, как могли, проявляли настойчивость, и мама организовала для нас поездку на корабле в Северную Англию, чтобы мы воссоединились с оставшейся семьей.

Тому было всего три года, когда они уехали из Вены, а вырос он в городе Дарвен, графство Ланкашир, читая мои письма о родителях и о том, что Эви вытворяла со своим старшим братом Хайнцем. Затем на два ужасных года переписка прекратилась, и мы исчезли из поля зрения.

Все ожидали худшего, пока в один день не пришло письмо от мамы, которое отправил британский солдат, встреченный ею в поезде.

«Мы были напуганы до смерти, – рассказывал Том, – но когда получили письмо от Фрици, все разразились слезами и бросились обниматься, а затем еще больше плакали от облегчения, что она и Ева были в безопасности».

Было невероятно снова видеть бабушку с дедушкой. Долгое время они существовали практически как плод моего воображения. Могу утверждать, что война их тоже изменила. Они больше не были обеспеченными австрийцами среднего класса, жившими в городе, который они хорошо знали. Дедушка больше не посещал своих друзей в таверне каждое воскресенье, а бабушку больше не ругала их горничная Хильда. Вместо этого они приехали в чужую страну в качестве несчастных беженцев, не умея сказать ни слова по-английски, и поселились в небольшой трехкомнатной квартире в промышленном городе на севере.

Моя бабушка хорошо адаптировалась. Вскоре она выучила английский и каждый день читала газету «Daily Express» от корки до корки. Она также вела домашнее хозяйство, готовила на всю семью и даже открыла свой собственный швейный бизнес, чтобы подзаработать денег. Это было совершенно удивительно, учитывая, что в Вене она не ударяла палец о палец и всецело полагалась на Хильду.

Думаю, что дедушка адаптировался намного сложнее. Он выучил лишь пару английских слов и всегда слушал радиопередачи BBC на немецком языке. Со временем он смог применить на деле свои давние музыкальные способности, играя на фортепьяно в различных пабах Дарвена и заводя новых друзей, которые покупали ему пинту любимого пива. Он любил эти вечера, потому что находился в центре внимания, и я рада, что он мог гордиться собой и снова стать тем, к кому другие люди в обществе относились с почтением.

Мы жили в Дарвене довольно долго, и я делила маленькую спальню со своим десятилетним братом Томом. Мое пребывание там, возможно, оставило более неизгладимый след в его душе, чем в моей. Он живо вспоминает ночь, когда я не давала ему спать до рассвета, рассказывая о войне и об Аушвице.

Я рассказывала ему о голоде, холоде и страхе смерти. Я рассказывала о грязи, болезнях и жестокости эсэсовцев. Я говорила всю ночь напролет. Я показала ему татуировку на моей руке и рассказала, при каких обстоятельствах мне ее сделали, и даже рассказала ему о веревках, которые мы должны были плести, и как я боялась не выполнить норму.

Какое тяжкое бремя возложила я на маленького мальчика! Я ни с кем никогда не говорила об этом, но ему, возможно, открылась, потому что он был ребенком. Кажется, я почувствовала, что он слишком мал, чтобы вникнуть в смысл того, о чем я рассказываю. Этот эпизод доказывает, что я все еще оставалась физически и эмоционально хрупкой, и теперь мне понятно, что это была глубокая депрессия. До середины 1946 года меня держали на строгой диете, допускавшей только мягкую пищу, например макароны и рис, чтобы позволить моей истощенной пищеварительной системе восстановиться. Мои десны кровоточили, а тело было слабым и анемичным. Ночью меня до сих пор мучили кошмары о лагерях; днем я часто плакала и кричала на маму в приступах ярости.

Возможно, маме приходилось отстраняться от этих эмоций, чтобы удерживать от распада то, что осталось от нашей семьи, особенно когда мы вернулись в Амстердам. Если бы она поддалась собственной печали и чувствам невосполнимых потерь, я уверена, что мы бы рухнули в темную пропасть, из которой, возможно, никогда не выбрались бы. Очевидно, мы неправильно понимали друг друга. В то время я удивлялась, почему она выглядит такой веселой. Иногда я приходила домой и видела, что она продолжает делать ремни, насвистывая и напевая. На это я жаловалась в письмах моим родным в Англию.

«Я не довольна Флер. Она одержима работой, но не работой по дому – а изготовлением ремней. Сейчас она режет, свистит и поет – это сводит меня с ума. Вы же знаете, она никогда не была музыкальной».

В дополнение к этому суровому суждению я добавляла, что моей матери также не хватает способности любить. «Хуже всего то, что Флер недостаточно нежная и любящая», – жаловалась я им.

«Она говорит, что ты, бабушка Хелен, тоже не была такой – и что мне это не нужно. Но это совсем, совсем неверно. Мне это очень нужно. Мне нужно много любви. Я очень эмоционально зависимая и любвеобильная девушка».

Мама, должно быть, читала мое письмо к бабушке, потому что она в то время тоже написала им:

«Что ты скажешь по поводу ее слов обо мне? Это не так уж и плохо, но она хочет сидеть на коленях и обниматься, а я не могу этого делать. Мне нужно идти на работу. Очевидно, ей нужно много любви и внимания… На днях я сидела, делая ремни, а Ева играла что-то на граммофоне, и я – как всегда – вспоминала прошлое. Я вдруг почувствовала, что моя предыдущая жизнь была просто сном – и что я всегда жила только с Евой и что мне только приснилось, что у меня были муж и сын. А потом я в отчаянии плакала, потому что мои воспоминания уже не реальны. Я просто не могу поверить, что у меня была другая жизнь».