Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Было и еще увлечение в старших классах, оставившее в сердце первый печальный опыт — женской неверности, что, конечно, со временем отразилось и в стихах:

Школа и школьная любовь были одни из главных тем у молодых поэтов. Поэт Юрий Поляков тоже не раз обращался к этому незабываемому опыту:

Спустя 35 лет поэт, ставший известным драматургом, щедро подарит это стихотворение своему персонажу — талантливому, но опустившемуся стихотворцу Феде Строчкову из знаменитой пьесы «Одноклассница».

На уроках труда в начальных классах мальчишки вместе с девочками учились пришивать пуговицы и штопать носки (очень важное для жизни умение!), а позднее, пока девочки вышивали цветочки и прочую ерунду крестиком и стебельком, а самые ловкие — гладью, мальчишки выстругивали рубанком указки — если, конечно, получалось. Самую лучшую указку, гордясь собой, можно было принести в класс учительнице. Дальше у девчонок начиналось домоводство, их учили шить и даже готовить — и мальчишкам порой кое-что перепадало из их стряпни в качестве угощения. Сами они тем временем вытачивали из деревянных болванок какие-то формы: учились работать на станке.

Юра рано пристрастился к чтению и много времени проводил в библиотеке, а в школьную библиотеку бегал чуть ли не на каждой переменке. Когда записался в детскую районную, приносил домой сразу большую стопку книг и «проглатывал» раньше срока, так что скоро библиотекарша надолго задумывалась, глядя в формуляр и решая, что ему еще предложить.

Читал допоздна, с фонариком под одеялом, в основном приключения и фантастику: Жюля Верна, Александра Беляева, Майн Рида, Вальтера Скотта и др. И до выхода на экраны фильма «Мама вышла замуж» ему даже в голову не приходило, что поздние бдения сына не оставляли родителям времени на личную жизнь, ведь вставать на работу им приходилось намного раньше, чем Юре — в школу.

Я проснулся до будильника. Отец допоздна слушал футбольный репортаж и не выключил приемник. Сначала послышались размеренные пощелкивания, а потом нашу комнатку заполнил громокипящий гимн Родины. Музыка вскипала и накатывала торжественными волнами.

Отец чертыхнулся, зашарил в темноте, но не сразу нашел нужную кнопку — транзистор новый и непривычный. Гимн еще раз вскипел и оборвался.

Отец, кряхтя, сел на кровати и, чертыхаясь, выключил радио, стоявшее на тумбочке. Если бы он слушал репродуктор прикрепленный в углу и похожий на черную шляпу, не пришлось бы вставать. Но с тех пор как на заводе ему подарили к 23 февраля транзисторный приемник «Сокол» в кожаном футляре, отец слушает только его, приложив к уху. Мать сердится: «шляпа» вещает бесплатно, а для «Сокола» нужно время от времени покупать батарейки «Крона». Кроме того, она не верит, что транзистором отца наделил завком, и подозревает какую-то Тамару Викторовну. Но он без конца дает «честное партийное слово», и мать, тоже член партии, вынуждена верить.

— А что у нас там такое? — тихо спрашивает отец щекотливым голосом.

— Не надо! — сердито шепчет мать. — Убери руку! Дай поспать!

— Все равно через полчаса вставать…

— Не надо, говорю тебе! Профессор наверное, проснулся…

— Хочешь, проверю? Я знаю, когда он притворяется…

— Не хочу! Слушай лучше Тамаркин транзистор!

— Ну вот, снова-здорово! Я ей про Фому — она мне про Ерему!

Отец возмущается, встает с кровати. За окном еще не рассвело, а лишь слегка посерело. И его белая майка сама движется по темной комнате, вися в воздухе, будто у Человека-Невидимки. Эту книгу я дочитал позавчера и стал фантазировать, как буду бродить по общежитию, незамеченный, заходя в комнаты, а летом в пионерском лагере смогу безнаказанно заглянуть в девчачий душ. В прошлой смене Лемешев на спор залез туда, но они такой крик подняли, что его чуть не выгнали из лагеря.

Отец гремит спичками, подходит к окну, встает коленом на широкий и низкий мраморный подоконник, открывает форточку и чиркает спичкой. Она вспыхивает в сложенных ладонях и напоминает лампу под красным абажуром. На минуту в рыжем свете видны его кудрявые волосы, густые сдвинутые брови и небритые щеки, западающие при затяжке. В комнате пахнет «Беломором» и холодной уличной свежестью. Отец курит и присматривается ко мне, я стараюсь дышать ровно.

— Профессор спит, — многозначительно сообщает отец.

— Нет! — твердо отвечает мать.

«Профессор» — одно из моих прозвищ. Родители говорят, что так звали меня воспитательницы в детском саду. На вопрос, как я вел себя в течение дня, они обычно отвечали: «Хорошо вел! Другие носятся, орут, проказят, а ваш все время сидит и думает, как профессор. Не ребенок — чудо!» Потом это прозвище забылось, и я стал «гусем», так как у меня низкий гемоглобин и бледное лицо. Затем стал «Пцырохой»: когда ездил с дядей Юрой к морю, в Новый Афон, в списке станций вместо трудного абхазского названия «Пцырсха» я по ошибке прочитал «Пцыроха». Пассажиры страшно хохотали и даже из других вагонов приходили, чтобы поглядеть на «пцыроху». Затем меня звали «делегатором». Как-то мы пошли в зоопарк: посмотрели тигров, львов, слона и стали искать крокодилов-аллигаторов. Когда нашли, я попросил отца поднять меня на руках над толпой и закричал: «Ну, где же, где ваш делегатор?!» Народ дружно прыснул. Дело было в канун съезда, и радио ежечасно твердило, как делегаты съезжаются в Москву со всех уголков необъятного Советского Союза. Каким образом в моем сознании делегат и аллигатор слились в загадочного «делегатора» — не ясно…