Джин Симмонс - Kiss. Демон снимает маску

Мама выхватила палку у нее из рук и начала бить женщину по голове. Сначала мама держала палку одной рукой, потом взялась обеими, будто играла в бейсбол, и стала бить женщину по голове с такой силой, словно молотком гвозди забивала. Женщину подкосило. Ноги отказали ей, и она упала наземь, растянувшись у порога, но и тогда мать продолжала бить ее по голове. К тому моменту, когда она успокоилась, я был просто в ужасе, потому что никогда не видел, чтобы кровь фонтаном била у человека из головы. Она буквально хлестала из ран, как в комиксах. Кровь была повсюду. Женщина была вся в крови, и моя мать тоже. Невероятная сцена — почти как в дешевом ужастике.

Городок был маленький, поэтому полиция прибыла тут же. Полицейский участок находился за углом от школы. Копы забрали нас с мамой, и два квартала до участка мы шли пешком — полицейских машин тогда не существовало. У сержанта в участке были большие усы, свисавшие поверх рта, так что губ не было видно. «Вы...» — начал он спрашивать маму, и та, не дослушав вопроса, кивнула. «Да, — сказала она, — я била ее по голове». Сержант спросил почему, и она рассказала всю историю и объяснила свою логику: прав ли, виноват ли ее сын, подчеркнула она, никто не имеет права поднимать на него руку. А потом она увлеклась, ее захватил пересказ случившегося, и, видимо, ею завладел дух бунтарства, и она начала орать на сержанта: «Попробуйте только косо посмотреть на моего сына, я и вам голову размозжу!» Сержант повторил ее слова, не веря своим ушам, и остальные полицейские начали смеяться. После чего нас отпустили.

Когда я думаю об Израиле, мне кажется, что большинство моих воспоминаний связаны с мамой, с одеждой или едой — с основами существования. Мы уехали, когда я был еще ребенком, я не успел сформироваться там как личность, но время от времени всплывает одно воспоминание, которое поражает своей яркостью и кое‑что говорит обо мне. Много лет я терпеть не мог пауков. Я очень смутно припоминал, что это связано с каким‑то случаем из детства. Но вот однажды я вспомнил: как‑то утром мама собиралась на работу, а я — в школу, и она стала надевать мне на голову шапку. Но шапка не надевалась — в ней был какой‑то комок. Мама сняла шапку и сказала, что, видимо, у меня волосы под ней смялись. Пока она говорила, из шапки выполз самый большой паук, какого я когда‑либо видел, и побежал прочь. Я завопил, и потом годами не мог избавиться от страха, что где‑то меня подстерегают пауки. Я всегда старался осматривать одежду, головные уборы и карманы, чтобы убедиться, что никто туда не заполз.

Похожая история произошла с курами. Через улицу от нас жила марокканская семья, которая относилась ко мне, как к собственному сыну. Одну из дочерей в этой семье звали Джонет. Она была постарше меня — мне исполнилось пять или шесть, а ей было где‑то двенадцать. Когда я приходил к ним, Джонет всегда угощала меня огромными бутербродами с огурцом и маслом. Мы так раньше делали: щедро намазывали хлеб маслом и клали сверху кусочек какого‑нибудь овоща, вот тебе и бутерброд. Это было здорово. Мне очень нравилось проводить время у Джонет дома.

У ее семьи был петух, настоящий королевский петух с красным хохолком, и я всегда угощал его крошками из карманов. Завидев меня, петух начинал кукарекать. Видимо, он чувствовал, что в зоопарке близится время кормежки. Однажды я зашел к Джонет, надеясь получить бутерброд. Но она сказала, что ей нужно уходить. На привязи за собой она пыталась тащить петуха, но тот размахивал крыльями, отчаянно кукарекал и ни за что не двигался с места. Она пыталась вести его силком, но он упирался. Тогда я предложил: «Давай я, он меня любит». Я потянулся к петуху, но Джонет возразила: «Нет-нет, не надо, он тебе глаза выклюет». Я проигнорировал ее слова, поднял этого гигантского петуха, и он лег мне на руки, как новорожденный младенец. И мы пошли. Не знаю, куда мы шли, но мне хватило смелости нести его всю дорогу. Правда, спустя какое‑то время петух стал тяжеловат. Он весил где‑то два с половиной килограмма. Тогда я спросил Джонет, далеко ли еще идти. Она ответила: «Совсем не далеко. Это тут, за углом».

Когда мы завернули за угол, навстречу нам вышел огромный человек в фартуке и выхватил петуха у меня из рук. Он взял его шею, свернул ее, а потом достал нож и отрезал птице голову. Я видел, как тело петуха носится вокруг, в то время как голова остается в руке того мужчины. В жизни не видел ничего более жуткого. Из‑за этого воспоминания я не мог есть курицу ни в каком виде, особенно если на месте оставались голова, крылья и прочее. Кажется, что такая травма должна бы пройти со временем, но вплоть лет до тридцати пяти я если и ел куриное мясо, то лишенное какой‑либо формы и внешних признаков курятины.

И все‑таки это было хорошее время — простые нужды и никакого выбора. Покуда хватало варенья и хлеба, я был счастлив. Я до сих пор считаю деликатесы вроде французских пирожных или мини-моркови омерзительными. Дайте мне хороший кусок пирога, и я на седьмом небе.

Однажды МЫ с мамой получили посылку по почте. Внутри лежали консервы и свитер. Я тогда впервые увидел консервы. Мама объяснила, что их нам прислали ее дядя Джо и брат Джордж Кляйн. А я и не знал, что у нее есть родственники. Оказалось, что у мамы два брата. В Венгрии, еще до войны, они почуяли, что грядут страшные события, и уехали в Нью-Йорк. Я спросил у мамы, зачем они нам что‑то присылают. Как я уже говорил, я не ощущал, что мы живем в нужде. Я не чувствовал себя бедным, ведь у меня были еда и одежда. Потом мама открыла консервы, и я впервые попробовал консервированные персики, которые показались мне просто потрясающими. Я подошел к ней — с полным ртом персиков — и спросил: «Это откуда?» И она ответила: «Из Америки».

Я и раньше слышал это название, но теперь я наконец мог связать его с конкретным ощущением — в данном случае со вкусом персиков. Помню, что название показалось мне забавным, отчасти потому, что я выговаривал его с еврейским произношением, с твердым «р». Я целыми днями кружил по дому, приговаривая: «Амерррика».

Вскоре это слово стало обрастать и другими ассоциациями. Одной из них были ковбои. Как только я узнал, что Америка — страна ковбоев, я стал думать о ней куда больше. Мне тогда минуло восемь с половиной лет, и фильмы были для меня важнее всего мира, причем ковбойский миф составлял важную часть этих фильмов. Дело происходило еще до рок-н-ролла, до Beatles. В то время ковбои считались вершиной крутизны. У них были подружки, они оставались одиночками, они уезжали в закат. И ковбои олицетворяли Америку — по крайней мере, для тех детей, которые жили в других странах. Если ты был ковбоем, ты существовал в этом чистом героическом мире. Пушка являлась главным инструментом в твоей жизни. Ты был судьей и присяжными в одном лице и вершил правосудие своими руками. А потом просто ехал дальше, и все девушки тебя обожали. А ты уезжал в закат.