Джин Симмонс - Kiss. Демон снимает маску

Для одной школьной пьесы я нарядился ковбоем, а мама купила мне игрушечный пистолет. Это был единственный достойный костюм. На самом деле я оставался всего лишь маленьким мальчиком, игравшим ковбоя, и во мне не было ни грамма крутизны. Но я мечтал о ковбоях, а вместе с тем я мечтал и об Америке.

Вряд ли я отдавал себе в этом отчет, но, глядя на киноэкран, я видел другой мир, где все казалось больше и драматичнее. Что всегда ярко и отчетливо проявлялось в образе Америки, так это ее размер. Ключевым было слово «большой». Большие люди. Большие идеи. Большие женщины. Большая грудь у этих женщин. Большие лошади, а еще буйволы, тоже большие, и большие поезда. Все было большим. И вскоре этому предстояло войти в мою жизнь.

Однажды мама велела мне одеться и ехать с ней в аэропорт. Я никогда раньше не был в аэропорту, не видал самолетов и ничего подобного, так что сердце у меня замерло. Но когда мы пошли по аэродрому, я подумал, что надо бы проявить интерес и к ситуации. Тогда я спросил маму: «А куда мы?» И мама ответила: «Проедем одну остановку». Я решил, что мы собираемся куда‑то ненадолго съездить. Мы сели в самолет и полетели. Дорога длилась целую вечность — отчасти потому, что это был длинный перелет, а отчасти потому, что меня страшно укачало. Так плохо мне еще в жизни не было. Меня непрерывно рвало. Наверняка я изверг из себя все, что съел в то утро и за два последних дня. Наконец мы приземлились в Париже. Единственное, почему я запомнил остановку в Париже, — потому что мама пошла в «дьюти-фри» за духами. Потом мы снова сели в самолет, и меня опять начало тошнить, и так мы добрались до нью-йоркского аэропорта Ла-Гардия.

Мне казалось, что мы чудом попали в новый мир, и я пытался впитать его всеми своими порами. Однако позднее я узнал две истории из иммиграционного опыта моей матери, которые помогли мне понять ситуацию лучше. В то время лишь ограниченное количество людей могли приехать в США из Израиля. Моя мать была удивительно красивой молодой женщиной, и, оказывается, у нее получилось убедить кого‑то из чиновников — то ли с помощью женского шарма, то ли ее человеческих качеств — переложить наши документы из нижнего ящика в самый верхний. Так нам удалось вырваться из Израиля и приехать в Соединенные Штаты. Такова первая история.

Вторая история касается того факта, что перед отъездом из Израиля моя мама должна была принести присягу. Она пришла к американскому сотруднику посольства, но он не мог говорить на иврите, а она не знала английского. Немного замешкавшись, они нашли общий язык — немецкий. Он задал маме несколько вопросов по поводу ее политических пристрастий. В посольстве пытались прощупать, стоит ли впускать ее в Америку. Первое, что они спросили: «Вы являетесь или являлись когда‑либо членом коммунистической партии?» Такие тогда задавали вопросы. Буквально: «Вы коммунист? Вы втайне замышляете свергнуть американское правительство?» Кто ответит на такое «да»? Мама сказала «нет». Так что собеседование прошло успешно, а потом ей нужно было принести присягу.

Чиновник сказал: «Пожалуйста, поднимите правую руку». Видимо, мама очень нервничала, к тому же евреи не привыкли клясться на Библии так, как это делают христиане. Так или иначе, она вытянула руку вперед так, как это делают нацисты. Чиновник засмеялся и сказал маме: «Не волнуйтесь, больше вам так делать не придется». Мне кажется, это был очень значимый момент. Он наметил ту перемену, которую нам предстояло пережить. Тень нацизма довлела над нами со времен войны. Это причиняло такие страдания, что мама предпочитала не говорить о концлагерях. Но теперь мы собирались уехать туда, где все это должно было стать далеким воспоминанием.

Приехав в Нью-Йорк, мы с мамой остановились у ее брата Ларри и его жены Магды во Флашинге, одном из микрорайонов Куинса. В то время я уже не был Хаимом Витцем. Я выбрал себе имя «Джин», более американское, чем «Хаим», и взял девичью фамилию матери «Кляйн». По ветхозаветному еврейскому закону, в матриархате после ухода или смерти отца полагается брать девичью фамилию матери. Так что теперь израильтянин Хаим Витц исчез. Я стал новоиспеченным американцем Джином Кляйном. Я хочу подчеркнуть: именно новоиспеченным американцем. Мне было восемь с половиной лет, когда мы переехали, и слишком многое оставалось непонятным и чуждым для меня. Одно из первых моих воспоминаний — как я увидел рождественскую рекламу сигарет «Кент», где был изображен Санта-Клаус с сигаретой. У него было крупное ангелоподобное лицо, а на заднем плане Санту ждали олени, парящие в небе. Раньше я никогда не слышал о Христе, Рождестве и Санта-Клаусе, так что я сразу подумал: «А это,

видимо, раввин с сигаретой». Я решил, что это русский раввин, потому что на заднем плане лежал снег.

Еще одно впечатление, которое мне запомнилось, — это то, что Америка поразила мое воображение во всех отношениях. Есть такой стереотип об иностранцах, приезжающих в Америку: будто они вечно задирают голову и таращатся на все эти невообразимые небоскребы, бесконечные улицы, нескончаемые ряды домов. Приехав из Израиля, я был совершенно не готов к такому зрелищу и вел себя именно так, как этого ждут от иммигрантов. Я шел по улице, высоко задрав голову и широко раскрыв глаза. Обычно мне проще всего описать свои чувства с помощью сцен из фильмов, хотя этому фильму предстояло выйти лишь через много лет — я имею в виду «Москву на Гудзоне» с Робином Уильямсом. Он играет парня, приехавшего в Америку из России. Он буквально только сошел с трапа и идет в супермаркет, где подходит к одному из сотрудников зала и говорит на своем ломаном английском: «Простите, а где здесь кофе?» И ему отвечают, очень вежливо: «Тринадцатый ряд». Тринадцатый ряд? Это как? Тогда ему повторяют: «Тринадцатый ряд, сэр. Весь тринадцатый ряд». И когда Робин Уильямс идет в этот ряд, он видит буквально сотни разных сортов кофе. Он не может поверить своим глазам и начинает повторять одно и то же слово: «Кофе, кофе, кофе!» — и в результате падает без чувств, а сверху на него летят упаковки с кофе.

Я ощущал себя точно так же. Магазины были похожи на футбольные поля, наполненные едой. Я никогда еще не видел таких больших магазинов. В Израиле не существовало и понятия о такой вещи, как фирма. Хочешь молока — покупаешь молоко. Если нужны яйца — покупаешь яйца. А здесь были сотни разных видов хлеба, сотни разных видов мяса. Стоило выйти на улицу, вокруг оказывались люди в сотнях разных видов обуви и головных уборов за рулем сотен разных видов автомобилей.

Мне очень хотелось бы сказать, что я быстро вжился в американскую действительность. Но на самом деле это было не так. Когда я впервые зашел в дом своего дяди Джорджа, который, как и дом его брата Ларри, тоже находился во Флашинге в Куинсе, наступило время ужина, и по телевизору шли новости. Телевизоры были тогда огромные — чуть ли не полтора метра в длину, — и большую часть аппарата составлял деревянный корпус, ведь он был центральным предметом в комнате, и считалось дурным вкусом иметь голый телеэкран. И тут прихожу я, буквально только с самолета, и вижу крупным планом мужское лицо, читающее новости. Я на полном серьезе заглянул за телевизор, чтобы узнать, где сидит этот парень. Таково было мое первое впечатление от телевидения, увлечение которым впоследствии вылилось в настоящий роман. Но тогда телевизор представлял собой всего лишь еще одну не очень понятную мне вещь.