Джин Симмонс - Kiss. Демон снимает маску

Наш холодильник стал для меня еще одним источником удивления. Я открывал его и находил огромные бутылки лимонада, для которого в моем словаре еще даже не было слова (я называл их газос — так на иврите называют газированные напитки). Еще там был шоколадный сироп «Боско», который я любил выдавливать из бутылки прямо в рот, и кетчуп, который мне так нравился, что я делал с ним бутерброды. Мои двоюродные братья и сестры часто просто застывали за столом и смотрели, как я ем, поскольку я выдумывал самые невероятные пищевые комбинации. Простой белый хлеб был для меня настоящим лакомством. Мы садились ужинать, и я начинал поедать этот хлеб кусок за куском. Мама с тетей говорили: «Нет-нет, ты должен есть нормальную еду». А я удивлялся: «Нормальную еду? А чем эта нехороша?»

В тот первый год моя жизнь сильно изменилась, а потом изменилась еще больше. У моего дяди Ларри было две дочери, обе старше меня, и, хотя они хорошо ко мне относились, я выглядел в их глазах чудаком. Одна из моих двоюродных сестер, Ева, разрешала мне брать ее велосипед, который мне казался даром свыше. Я объезжал на нем двор, наверное, раз сто. Рожденный в Америке ребенок просто выехал бы на улицу, но я никогда раньше не переезжал дорогу, а там были машины, и я просто не знал, что делать. В Израиле не было знаков остановки, красных и зеленых сигналов светофора — во всяком случае, там, где я жил. Поэтому я колесил по двору и не чувствовал себя в чем‑то ущемленным — было здорово просто ездить взад и вперед.

А однажды я увидел, как два паренька играют на другой стороне в марблс — стеклянные шарики. До этого я мало общался с другими детьми — стоило мне заговорить, они странно на меня косились и засыпали вопросами: «Ты что, дурак? По-английски не можешь разговаривать?» А я действительно не мог. Я едва мог что‑то понять. Но эти дети, игравшие в марблс, меня очень заинтересовали, потому что у меня самого было четыре или пять шариков, которые мне отдали мои двоюродные сестры, и к тому же я неплохо играл — научился еще в Израиле. Хотя в Израиле в стеклянные шарики играли несколько иначе: в Америке нужно выбрасывать шарик большим пальцем, сидя на корточках, а в Израиле играют стоя. Я знал, что могу выбить шарик стоя, может, с расстояния метра или полутора. Ребята увидели, что я иду к ним, и решили, что им удастся отобрать мои шарики, поскольку я новенький. Они объяснили правила, и я быстро все понял: все, что выбиваешь из круга своим шариком, переходит к тебе. Если твой шарик остается в круге, пропускаешь ход. К концу дня я выиграл все их шарики, больше сотни. Я до сих пор храню их в коробке из‑под сигар «Датч мастере», которую мне отдала тетя Магда. К концу игры те дети больше не считали меня дураком.

Я обожал проводить время с моими дядями. Дядя Ларри был пекарем. Он пек пирожки, так что стал моим героем. Одним из его лучших и моих любимых изделий был потрясающий маковый пирог. А дядя Джордж был протезистом. Он изготавливал зубы для людей, носивших вставные челюсти. А еще он делал искусственные яички для людей, у которых не было собственных. Я не шучу. И Ларри, и Джордж работали в поте лица и хорошо зарабатывали, и они были очень щедры с моей матерью и со мной. И все же спустя около года после нашего переезда в Америку мама решила, что пора начать собственную жизнь и переехать от своего брата. Дядя Ларри был рад нам, но мы жили в подвале, к тому же мама хотела работать и самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Так что вскоре она отдала меня в хасидскую иешиву — еврейский вариант теологической семинарии — в Уильямсбурге в Бруклине, а сама пошла работать на швейную фабрику. На фабрике не было профсоюза и существовала настоящая потогонная система, но мама получала один пенни за каждую пришитую на пальто пуговицу. Она зарабатывала 150 долларов в неделю, и по тем временам это означало много денег и ужасно много пуговиц. Она брала пальто, пришивала одну пуговицу за другой, а потом вешала готовое пальто на вешалку. На этой изматывающей работе она проводила шесть дней в неделю с семи до семи.

Пока мама работала на фабрике, я проводил время с Шейнерами, одной семьей в Уильямсбурге. Они участвовали в программе поддержки евреев-хасидов, принимавших у себя школьников, чтобы те могли посещать иешиву. Своих детей у них не было, и они казались мне пожилыми, хотя им, наверное, было чуть за сорок. Они были очень добры ко мне. Помню, как впервые увидел у них домашний телефон, — для меня он стал еще одним чудом.

Расписание у меня было изнурительное. Конечно, не такое, как на швейной фабрике, но все‑таки. В семь утра, одетый в черное и с кипой на голове, я принимался за очень обстоятельное еврейское религиозное обучение. Первую половину дня мы проводили за изучением Ветхого Завета, Торы и библейских историй. Потом наступал получасовой перерыв, а в половине первого мы возвращались за парту, чтобы изучать фундаментальные науки: чтение, письмо, арифметику и т. д. В шесть, уже устав от школьного дня, мы переходили из дома 206 по улице Уилсон в Уильямсбурге в другое здание — на углу Третьей Южной улицы и авеню Бедфорд, — чтобы вместе поесть. После еды мы снова занимались — вечернее изучение Библии длилось до полдесятого вечера. Потом я шел к Шейнерам, и мне еще приходилось делать домашнее задание. И так шесть дней в неделю, а не пять. По субботам мы должны были ходить в храм — утром и вечером. С таким расписанием в одном можно было не сомневаться: в неприятности не попадешь. Я жил в бедном квартале, но мы были счастливы. Лучшей жизни мы не знали.

Понемногу я освоился в этом новом мире и научился говорить по-английски, хотя это не всегда давалось мне с легкостью. Одним из первых языковых уроков стала для меня фраза: «Поди сюда!» Я думал, она означает: «Подойди сюда», но я не сразу понял, что у нее может быть два разных значения. Если она произносилась с одной интонацией, она действительно означала, что нужно подойти. А если тебе говорили: «Ну‑ка, поди сюда!» — это подразумевало: «Я тебе сейчас задницу надеру». Изначально мой английский был весьма ограничен, и я носил бирку со своим адресом, где было написано: «Пожалуйста, подскажите мне дорогу домой». Даже спустя где‑то год, когда я уже вполне мог изъясняться, я все еще говорил как Латка, герой Энди Кауфмана из сериала «Такси». Я спрашивал: «Какой час?» вместо «Который час?», причем с очень сильным акцентом. Помню, другие дети постоянно надо мной смеялись. «Да что с тобой? — говорили они. — Ты что, дурак? Даже по-английски не можешь говорить?» Они казались мне очень странными. Я‑то знал разницу между дураком и нормальным человеком, не умеющим говорить на каком‑то языке. Но ничего — позже все эти люди будут на меня работать.