Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Грузовик все-таки пришел. И на дачу мы переехали. Поначалу текла вроде бы прежняя жизнь. Купались в озере, ходили по малину, ловили рыбу. А в июле уже таскались в лес за грибами. Но знакомые по Крюкову парни двадцать первого – двадцать третьего годов уходили в армию. Я, как уже писал, привык крутиться среди старших, принимал участие и в проводах... У нас на участке разрослась ирга – огромный куст. Папа еще несколько лет назад, когда дача только строилась, притащил его откуда-то, удобрил, обрезал, – сизая, как бы опушенная инеем ягода была обильной, крупной, с несколько странным вкусом. Как-то один из призывников зашел к нам, я позвал его к кусту, мол, угощайся! А он возьми и обломай ветку. Зачем? – спрашиваю, – ведь там еще столько зеленых. А он глянул на меня исподлобья и буркнул: «Может, зрелых и не дождешься...»

На сложенной из шпал стене террасы пришпилена карта СССР. Европейская часть. Как только попадает в руки газета со сводкой Информбюро, булавки переставляются, заново натягивается по ним толстая красная нить. Все ближе и ближе к Ленинграду, Москве, Киеву, Одессе... На огромной поляне, неподалеку от Ленинградского шоссе, где ныне построен спутник Москвы – город Зеленоград, готовят запасной военный аэродром. Все мы от мала до велика копаем капониры для самолетов и орудий. В нашем поселке создан истребительный отряд, подготовлены песок, ведра, лопаты, топоры, багры. Каждую ночь дежурим, ждем налетов. И вот, в конце июля – первый. Над далекой Москвой (сорок километров) – зарево, небо в разрывах зениток, прошито просверками трассирующих пуль, по нему бродят лучи прожекторов. Где-то над головами надсадно гудят самолеты. Мы уже научились по звуку определять: наши или фашисты. Ликуем, когда с одной из дач, с ее балкона, смотрящего в сторону Москвы, занятого нами под штаб истребительного отряда, видим, как вспыхивает и устремляется к земле взятая в перекрестие прожекторных лучей серебристая капля очередного «юнкерса».

Возвращение в Москву откладывается со дня на день. Отец очень занят. Уехал к себе в поселок Дзержинского. Там он на партучете. В армию его не берут. Уже за пятьдесят пять... На даче мы с тетей Настей. Мама приезжает только по выходным, привозит продукты. Они вроде бы еще без карточек. Уже август, подходит сентябрь, скоро в школу. А где та школа? По слухам, нашу московскую – заняли под госпиталь... Определяюсь в седьмой класс крюковской железнодорожной школы, что возле станции, А ну как придется задержаться здесь? До чего же наивным я был: и в мыслях не держал, что тут, в Крюково, через какой-нибудь месяц-полтора будут гитлеровцы. Всего-то сорок километров от Москвы... Пока еще идут поезда на Ленинград и оттуда. Составы, на платформах которых много накрытых брезентом и замаскированных ветками военных грузов. А то и без всякой маскировки – танки, орудия, телячьи вагоны с красноармейцами... Санитарные, с красным крестом. Встречаются и несколько уже побитые – с проломами в стенах. Часами торчим на станции. Первого сентября пошел в школу, но уроков не было. На следующей неделе приехал отец. Конечно, никакой машины для возвращения в город не будет. Собрали носильные вещички, кое-что из продуктов, и с узлами и чемоданами – на станцию. Электричек тогда на Октябрьской железной дороге еще не было. Возили людей паровички. Полтора часа в тесных, пожалуй, еще дореволюционной постройки вагонах с тремя ярусами полок, узкими проходами и свечным освещением. Как темнело, появлялся проводник, задраивал окна, вставлял в редкие фонари свечные огарки...

Снова в Москве. Город изменился. Школа не работает. Само собой понятно, что тут же включился в охрану дома – не в бомбоубежище же прятаться! Лазили ночами дежурить на крышу. Тушили зажигалки, которые щедро сыпал на центральные районы Гитлер. Песком засыпали или, прихватив клещами с длинными рукоятками, сбрасывали вниз. Есть одна и на моем счету. Даже благодарность мне по домоуправлению объявили, общим списком, вместе с другими дежурными. Герой... Четырнадцатый год парню. Почти взрослый. Прокантовался таким образом до середины октября. Очень крепко запомнился день паники – 16 число, день приказа: Москву не сдавать! Стоять насмерть. А служивая Москва бежала. Прямо на улицах жгли какие-то бумаги, кое-где поразбивали витрины продовольственных магазинов, начинались грабежи. Мы с приятелем, кто – не помню, крутимся на площади Свердлова, где сейчас сквер и памятник Марксу. В те дни там был выставлен для всеобщего обозрения немецкий трофейный самолет. Беспокойная толпа шарахается то в одну, то в другую сторону. Кто-то что-то кричит. Некий тип, размахивая руками, громко повествует о том, что вот сию минуту приехал на метро со станции «Сокол» – там немецкие танки! Прут к Тверской заставе! Шум, давка, плач... К этому человеку подошел какой-то дядька в кожане, худой, высокий. «Сам видел?» – «Сам!» – «Ах ты гад!» – выхватил из кармана пистолет и в упор – бах! бах! – провокатор – с копыт. Люди врассыпную. Мы тоже ретировались, благо дом рядом. А через пару дней меня вывезли в детский интернат Мострамвайтреста, в село Середняково Коробовского района, что на Рязанском шоссе. Где-то неподалеку от Егорьевска и Шатуры. Начались годы эвакуации. Поначалу не думалось, что все так затянется. До Москвы всего-то полтораста верст... В Середняково прожили месяц. Через село обозы, обозы, маршевые роты к фронту, к Москве. В интернате я из самых старших. Один мужчина в персонале – одноглазый директор – дядя Саша. Воспитательницы – женщины. Мальчишек некому даже в баню сводить: стесняются. Парням десять-двенадцать... Вот и назначили меня. Всюду и всегда был младшим, а тут попал в старшие. И колхозу надо было помочь – pепc дергать – кормовую брюкву. Правда, какие там из нас работники... Ботва повяла уже, копнешь лопатой, ухватишь, а она, брюква, из земли не лезет. Все-таки что-то собирали, стаскивали на край поля в бурт, а вот вывезли ли эту брюкву или заморозили, кто знает? Животы у ребят от этого репса пухли, хотя голодухи еще не было, кое-какие продукты в кладовой имелись, из Москвы подбрасывали, из треста трамвайного. Но уж больно заманчива была та брюква – холодила, хрумкала, сладила... Вскоре главной моей обязанностью стала работа подводчика. Людей в колхозе все меньше, а тут повинность – возить от села к селу нехитрый солдатский скарб, сидора маршевых рот. Вот и трясешься в скрипучей телеге, запряженной лядащей лошаденкой, километров десять в одну сторону и обратно. Подвезешь, перегрузишь и домой. Целый день в наряде. Обязанность твоя следить за вверенной техникой, за телегой, колесами, осями, добывать всякими правдами и неправдами деготь, урвать сенца, а то и отрубей для «двигателя», напоить его, дать передохнуть. В те дни и сдружился я с местным пареньком Васей, даже переписывался с ним из дальнейшей эвакуации. Жил он напротив того помещения, где расположился наш интернат. И наряжали обычно нас на пару: он постарше, ему уже четырнадцать, но должен был пойти, как и я, в седьмой. Так что мы вроде на равных были. В дороге делились харчем – мне в интернате давали печеный хлеб, сахар, – Вася угощал картохой, огурцами солеными, морквой, а то и салом. И самосад у него имелся. Крепкий! Дни все короче и холодней, дело к ноябрю. То дождь, то снег. Туда-обратно на открытой подводе – часов пять. Пока перегрузишься на следующей подставе, пока обратный груз получишь. Выезжали затемно, возвращались в полной темноте. А одежонка у меня «семисезонная» – какое-то пальтецо на рыбьем меху, кепчонка, полуботинки не первой молодости. Спасибо, кто-то ватник подкинул. А разживешься сенцом, сунешь в него ноги – и совсем хорошо...