Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Что ни говори, а где-то к весне сбилось в нашем интернате с полтысячи мальчишек и девчонок с первого по седьмой класс. И всех надо накормить, одеть, защитить от болезней. Пацанва с восьми до четырнадцати лет, оторванные от семей, от родного крова, привычного уклада. Пусть это и громкие слова, но разрешу себе их произнести: подвиг совершили наши опекуны. Не помню ни одной страшной болезни, тем более смертельного случая. Даже в самые тяжелые времена – в зиму сорок первого – сорок второго годов. Худо-бедно, но не голодали, оборванцами не ходили. А на всех – едва человек пятнадцать женщин, включая сюда и поварих, и ночных нянечек... И все нормально учились... Даже одежку кое-какую нам выбили: юнгштурмовки, телогрейки, ушанки. У каждого простыни, полотенца... А немец под Москвой и Ленинградом, немец рвется к Волге и Кавказу...

На об.: "Дорогому моему папке от его "самого старшего и самого младшего"11 декабря 1942 годаГерасимов Георгий Павловичс. КуртамышНа память от Юры".

Два года, прожитые в этом зауральском селе, в глубинке, за полсотни километров от железной дороги, стали для меня очень важным временем, стали годами становления, годами, которые закрепили в душе все те идеи и мысли, что заложены были в нее ранее. Здесь из мальчишки обратился я в юношу, впервые познал ответственность, тяготы и вкус самостоятельности. И хотя скоро полвека минет с той поры, перед глазами ясно стоят дела и мечты куртамышской эвакуации. Кому-то выпал Ташкент, кому-то Казань или Куйбышев, кому-то Новосибирск, а вот мне, как и сотням других мальчишек и девчонок – Куртамыш, большое уральское село, со своим бытом, поначалу не совсем понятным говором, традициями, людьми. И фамилии даже какие-то на московское ухо непривычные: Толстых, Пятых. Не обыкновенное Петя Васькин, а почему-то «Васькиных». И погреб здесь «голбец», и лепешка с картохой – «шаньга», и «смолку» ребята жуют. Про «чуингвам» американский мы хотя бы слышали, а вот коричневых лепешечек, с пяток по рублю на местном рынке, вываренных из березовой коры – не знали, ни видеть, ни пробовать не доводилось. И морозы здесь странные – на термометре за минус сорок, а ты спокойно бежишь по улице в легонькой куртке и не чуешь мороза, разве вдруг остановит встречный: «Эй, паря, ухи-то белые, три скорее снегом!» Мороз сухой, не наш подмосковный. Так что и до Куртамыша не сидел я сиднем в Москве, и Украину изъездил, и на Кавказе побывал, и Ленинград видел, Одессу, Новороссийск, в Днепре, Буге, Черном море купался, <���но> Куртамыш стал для меня открытием широкого мира, нового края, новой страны, нового континента, если хотите – Азии, Сибири.

На об.: "Дорогому моему папке от его "самого старшего и самого младшего"11 декабря 1942 годаГерасимов Георгий Павловичс. КуртамышНа память от Юры".

Из местных ребят сдружился с Колей Пятых и Нюсей Фроловой, они до нашего приезда были в классе верховодами – старостой и председателем совета отряда, отличниками. Потом несколько сникли, но не ревновали. Нюся, между прочим, чем-то напоминала Ирку Мазину – русоголовая, пухлогубая, сероглазая, статная. Мы даже какое-то время сидели на одной парте, а мама моя поселилась в их доме, когда стала работать в куртамышском промкомбинате. Добротная изба была у Фроловых, полы выскоблены добела, застелены половиками, огромная русская печь, согревавшая весь дом, припечка, погреб-голбец прохладный, полный картошки, бочек с капустой, огурцами солеными, груздями. Тут и познакомился я впервые с шаньгами, которыми угощала нюсина матушка. Входишь в дом – в сенях разувайся. По избе – только в толстых шерстяных носках. Тут усвоил я многое из малознакомой мне сельской жизни – и что такое квашня, и загнетка, и как хлебы на поду пекут, и что такое полати, и как здорово можно угреться на печи после крепкого уральского морозца: в первую зиму, когда Нюся взяла надо мной «шефство», зазывала после уроков к себе, помогала делать уроки, особенно по математике, физике. Натаскивала. Жаль, что, окончив семь классов, ушла в педтехникум, и мы почти перестали общаться, да и мама переселилась поближе к конторе промкомбината. Встречались изредка в Доме культуры, даже танцевали, когда я научился. Но дружбе нашей пришел конец. Кстати, учиться танцевать меня осенью 1942 года обязали в порядке комсомольской дисциплины. В зале ДК с отодвинутыми к стенам рядами скамеек заводили патефон, и я под счет раз-два-три вышагивал в ритме фокстрота или танго: два шага вперед, шаг в сторону. И так от стены до стены. По усвоенной в довоенную пору идее, что «западные танцы» занятие буржуазное и мещанское – долго не хотел заниматься этим «разложением», сохранял свое пионерское первородство. Ну да чепуха все это...

Речушка Куртамышинка делила село надвое: на правом берегу вся «промышленность», школа, сельхозтехникум, педучилище, ДК, районные власти, на левом, холмистом – в основном домики жителей, огороды, а за ними поля и березовые колки.

Рыба в речке, конечно, была, но лавливать ее мне не доводилось: и не с руки всё, да и снастей никаких, даже элементарных крючков. И один мостик на ту сторону – зимой-то всё рядом, через лед, а в теплое время – пока до моста, а потом назад – здоровенный крюк, чтобы добраться до дому. Вот и пришлось перебираться. Уже в первое лето дали нам с мамой сотки две огорода, картошку мы посадили, там, на левом, километра три топать от дома. И ведь странная вещь – Зауралье, хоть и южное, но все-таки Сибирь, а в открытом грунте даже арбузы вызревают, не наши херсонские кавуны, помельче, но из-за этого не менее вкусные и желанные. Огурчики меня хозяйка научила выращивать прямо в навозе – вычистишь хлев, уложишь гряду из навоза, смешанного с соломенной подстилкой, сделаешь лунки, подсыплешь земли и туда – семена. Никакой нынешней пленки не требуется, никакие утренники не страшны – навоз, обильно поливаемый, преет, «горит», огурцы прут вовсю! По широте-то Куртамыш южнее Воронежа... Так на собственном опыте познавалось географическое понятие – «континентальный климат»... Первые свои каникулы на уральской земле отдыхать мне не пришлось. И в колхоз нас посылали, и даже в тайгу, на дровозаготовки, а самое главное, определила меня мама в столярный цех при местном промкомбинате, учеником. В той столярке я и проработал первое лето. У меня с малых лет привычка к инструменту, отец любил мастерить, у него весь набор: от фуганка до штифтиков и четвертушек, от лучковой пилы до лобзика. Всевозможные стамески, долота, киянки, угольники, рейсмусы... <���То есть> дело для меня было не новое. Начнет, бывало, отец чтонибудь мастерить в выходной или в дни отпуска (он всё шкатулки из дубовых дощечек в хитрый паз ладил – в «ласточкин хвост»), а мне в руки молоток и горсть гвоздей: бей в табуретку. Лет с трех-четырех приобщался я. На той неподъемной уже табуретке живого места не оставалось – чуть не сплошь из шляпок вся поверхность и сидения, и ножек, и царг... Короче говоря, к осени, к тому сроку, как идти мне в восьмой класс, собрал я в столярке на клею и деревянных шипах свою первую оконную раму, и присвоили мне третий рабочий разряд столяра-краснодеревца, чем я до сих пор горжусь. При желании многое могу сладить из дерева, да, пожалуй, и из железа. Паять, лудить, рамы стеклить. Гайку или болт нарезать. В юности сам себе киянки мастерил, деревяшки для фуганка и рубанка, для зензубеля, ручки к долотам и стамескам. И точить инструмент как следует умею.